Песня для Корби

– Не пойду, – повторил он. Старик схватил его под руки и потащил, сопя и надрываясь, через коридор.

– Все твои хитрости я насквозь вижу. Я же знаю, ты просто хочешь остаться один.

«Да, хочу». Корби не сопротивлялся. Дед пинком открыл дверь его комнаты, втащил его внутрь и бросил на пол рядом с кроватью. Корби ударился затылком о паркет так, что зубы щелкнули, но боли не почувствовал, только забился в новом припадке смехоплача. Пока он лежал на полу, старик принялся рыться в его вещах. Содержимое ящиков стола было кучей вывалено на стол, из россыпи предметов дед выбирал все, чем можно нанести себе вред: точилки, циркуль и козью ножку, железный пенал.

«Неужели старый хрен думает, что я не смогу этого сделать, если захочу? Я разобью окно головой и наткнусь шеей на острые стекла, или разобью его и просто выпрыгну. Мне не тринадцать лет. Я сильнее, умнее и решительнее, чем был тогда».

Все выбранное дед швырял в пластиковый мешок для мусора. Поверх степлера и россыпи канцелярских кнопок он бросил зарядку от старого телефона, интернет-модем со всеми проводами и еще несколько примочек для ноутбука. «Ого, – подумал Корби, – настала очередь всего длинного и гибкого. Странно. Я о повешении не думал. А он подумал». Покончив со столом, старик распахнул платяной шкаф и принялся выкидывать из него на пол простыни, вешалки, штаны с длинными штанинами, кожаный пояс. «Как много способов умереть, – с иронией отметил Корби, – мне бы даже не пришло в голову, что можно удавиться штанами».

Когда дед вытряхивал одеяло из пододеяльника, в дверь позвонили. Он вздрогнул и посмотрел на Корби.

– Пошли, – потребовал он. Корби не шевельнулся. Старик наклонился и попытался его поднять. Корби вывернулся, упал на кровать и начал отползать к стене.

– Ну и черт с тобой, – выругался дед и торопливо вышел из комнаты. Корби, задыхаясь, остался лежать на кровати. «Я могу украсть циркуль или простыню, – подумал он, – это даже круче, чем три литра церковного кагора». От этой мысли ему снова стало смешно, и он захихикал, запрокинув бледное лицо к потолку, комкая покрывало кровати белыми от напряжения пальцами. Из прихожей долетали голоса.

– Быстро Вы.

– Где мальчик?

– Там.

– Я не буду обувь снимать?

– Не нужно. Я и на минуту боюсь его оставить.

– Конечно. И правильно. – Незнакомый голос приблизился. – Вижу, Вы собрали все опасные вещи. Хорошо, очень хорошо.

Корби снизу вверх посмотрел на вошедшего к нему Ивана Петровича. У того был большой угреватый нос, на который сползали очки-велосипед, жиденькие седые волосы и маленький черный чемоданчик в левой руке.

– Добрый вечер. Вы не против, если я сяду?

Корби не ответил. Иван Петрович сел на краешек кровати, положил чемоданчик себе на колени.

– Как поживаете? Вижу, что не очень.

Корби молчал.

– Вы лучше расскажите все. О чем думаете, почему плачете. А я помогу.

Корби смотрел на него. «Дед позвал ко мне мозгоправа. Плохо».

– Не говорит, – пожаловался Иван Петрович.

– Иногда говорит, – ответил дед, – но редко и по большей части бред.

– Ясненько, ясненько. В прошлый раз это было…

– После смерти его родителей. Четыре года назад.

– Да, да, верно… Понятно, почему тогда… А сейчас в чем дело? Он что, вообще нестабильный?

– Нет, что Вы. Просто стал свидетелем несчастного случая. Погиб его одноклассник, у него на глазах.

Иван Петрович цокнул языком, покачал головой.

– Ясно. Ну что, миленький, давайте сделаем укольчик, чтобы не грустить и хорошо спать. – Он расплылся в улыбочке. Корби подобрался. Иван Петрович заметил его движение. – Не больно, это совсем не больно.

«Как будто дело в этом», – подумал Корби.

– Да Вы не бойтесь, сейчас все пройдет. Хорошо станет. – Иван Петрович открыл чемоданчик, извлек заранее заготовленный шприц и, сняв колпачок, спрыснул капельку из иглы. – Миленький, на животик перевернитесь.

С каждым словом Корби подбирался все больше.

– Что же Вы так нервничаете? Один укольчик, и все.

«Они лишат меня воли, – подумал Корби, – и я буду лежать здесь всегда. А старик станет приходить два раза в день, кормить меня с ложки и бить по щекам. Я буду бессилен. Я смогу только тихо плакать и шептать, что наконец-то стал уважать старших».

– Расслабьтесь. Один укольчик, и Вы будете хорошо спать. – Рука психиатра как бы ненароком легла на щиколотку Корби. Сейчас Иван Петрович прижмет ногу к кровати, а потом резко вколет шприц в бедро. И все.

Корби рванулся, ударил свободной ногой по руке со шприцом так, что тот отлетел на пол. Спектакль кончился.

– Витя, держи его! – потребовал Иван Петрович. Следующим ударом ноги Корби сбил с него очки-велосипед.

– А-а-а! Не хочешь по-хорошему? – завопил дед и, жертвуя поясницей, прыгнул на кровать. Иван Петрович свободной рукой ловил Корби за вторую ногу. Подросток рванулся к двери. Дед обхватил его за корпус, но руки соскользнули с гибкого молодого тела. Майка Корби порвалась. Он еще раз ударил психиатра ногой, попал в плечо. Но опытный старик не собирался легко отпускать жертву: вторая нога подростка оставалась прижатой к кровати. Корби дотянулся одной рукой до косяка двери, другую поставил на пол и пытался уползти. В этот момент дед навалился на него, а Иван Петрович согнулся, подобрал шприц и прямо сквозь штаны всадил его в незащищенную задницу Корби. Схватка закончилась. Его отпустили, и он скатился на пол к двери. Подслеповато щурясь, Иван Петрович достал большой белый носовой платок, приложил к разбитому носу.

– Вы бы поосторожнее с ногами, – совершенно невозмутимо сказал он. «Хоть милым больше не называет», – подумал Корби.

– Ох, – прокряхтел дед, – спасибо, Иван Петрович.

– Ничего. За очки только заплатите.

– Будьте покойны.

Старики помогли друг другу встать с кровати. Корби подумал, что может убежать. Надо подняться, выскочить в коридор, рвануть к двери – и свобода. Но мысль осталась лишь мыслью. Он сидел на полу и смотрел на своих мучителей. Его охватило равнодушие. Эта эмоция не была новой: ему и раньше казалось, что все теряет смысл, распадается, он и раньше думал, что остается один, отстраненный от всего остального. Но теперь идея самоубийства и жажда борьбы казались такими же бессмысленными, как и все внешние вещи. И сам себе он тоже казался бессмысленным. Он не имел больше значения; ни его прошлое, ни движения его тела, ни его страдание – ничего больше не существовало. Он проследил взглядом, как Иван Петрович подбирает разбитые очки и выходит из комнаты, слышал, как дед отсчитывает ему деньги. Дед предложил чаю, но Иван Петрович отказался. Последовали дружеские рукопожатия, прозвучала пара теплых слов о былом союзе советской психиатрии со службой госбезопасности. Хлопнула дверь. Корби, не шевелясь, сидел на полу. Он чувствовал, как ноет место укола, как от неудобной позы затекают его ноги, но не сдвинулся с места. Вернулся дед.

– А ну, снимай штаны!

– Что? И не подумаю.

– Тогда ремень отдай. Не хватало, чтобы ты удавился.

Корби, удивляясь собственной покорности, вытянул ремень из джинсов и бросил в общую кучу конфискованной одежды. Дед свалил все на простыню и рывками вытащил ее из комнаты. Дверь захлопнулась, потом в коридоре раздался грохот. Корби понял, что старик делает то же самое, что он сделал с ним сегодня утром – припирает дверь, только более основательно.