Каштаны цветут дважды

— Вступил в доблестные ряды сопротивления, — невозмутимо закончил за нее Голд.

Она выдохнула и, не давая ни ему, ни себе времени остановиться на опасной теме, продолжила:

— Война изменила его, он стал другим. Он стал героем. Но ведь бывает и наоборот.

Белль ждала с неистово бьющимся сердцем.

Голд медленно покачал головой. Ей почудилось, что таким замкнутым и одновременно открытым она его еще не видела.

— Обстоятельства не меняют людей, Белль, — с жесткой, жестокой снисходительностью уронил он. — Только проявляют, выводят на свет их сущность. Больше ничего.

— Тогда откуда ты знаешь, что это такое, когда нет выбора? — вскинув голову, звонко, твердо спросила Белль. — Если ты никогда его не делал?

Она еще несколько минут смотрела, как Голд снимает трубку, набирает номер, не обращая внимания ни на ее присутствие, ни на ее вопрос.

========== Глава 14 ==========

Эмма, опустив плечи, безучастно следила за карандашом, прочерчивающим к складу на юго-востоке Парижа извилистые линии: пути доставки динамита. Она охотилась за этой информацией две недели. В итоге добыла сведения, как и следовало ожидать, не Эмма. Ей хотелось верить, что ощущение триумфа притупилось только из-за этого.

— Лерой последняя крупная фигура в сети «Сторибрук», — четко проговорила она, превозмогая тупую боль в висках. — После его захвата дело можно будет закрыть?

— Нет, — Голд кинул карандаш на карту. — Второстепенные персонажи рано или поздно превращаются в протагонистов. Мне нужны все сторибрукцы, все, до последнего.

— Большинство из них даже не знали друг друга в лицо.

— Верно. За двумя исключениями: Нолан и Джонс знали всех.

Эмма наклонилась вперед, с вялым интересом провела указательным пальцем по одной из линий. Мост Альма, Рю Диларме, Рю Туссе. Географические названия не помогали вытеснить из памяти оброненные Голдом слова. И то, что они означали.

— Почему ты выбрала фамилию «Свон»?

Авеню Монтень… Палец соскользнул с маршрута, бездумно прочертил линию до Пасси. Эмма подняла глаза.

— Вы знали?

— О том, что ты дочь довольно активного лидера антифашистского движения? — Голд повел рукой, усмехнулся. — Разумеется.

Эмма сглотнула.

— Тогда почему предложили мне эту работу?

— Желание распроститься с прошлым, оборвать все связи легко распознать. В тебе оно было. Поэтому я предложил тебе перейти в СС.

— Вы жалеете? — поднявшись, Эмма привычным, всегда помогавшим обрести уверенность в себе жестом заложила большие пальцы в ременные петли на поясе.

— Нет,— не подчеркивая этого слова, ответил Голд. — Но то, что Дэвид Нолан и Чарминг Сторибрука — одно и то же лицо, оказалось неожиданностью. Впрочем, для тебя, полагаю, куда большей.

Эмма снова перевела взгляд на карту, пробежала взглядом с Первого квартала в Седьмой, описала круги у Булонского леса.

— Ты жалеешь? — упал вопрос, которого она так боялась.

— Я увидела его впервые год назад, — хмуро, даже не пытаясь дотянуться до тлеющих где-то глубоко обильных запасов ненависти, ответила Эмма. — Он всегда был слишком занят. Румыния, Испания, Италия. Везде нужно было что-то спасать. Ну а, — она отрывисто рассмеялась, — год назад появился. Преисполненный извинениями, — привлеченная внезапным резким движением, она подняла глаза на Голда, но он смотрел в сторону, и Эмме даже на миг показалось, что он ее не слушает. Только поэтому она и продолжила: — И отцовской любовью. Очень огорчился, узнав, что мама, — в глаза снова лезли названия улиц, площадей и предместий, расплывающиеся названия, — умерла, когда мне и трех лет не было. Что я росла в приюте.

Эмма отвернулась, подальше от осточертевшей карты.

— Он предложил мне уехать с ним. Я отказалась.

Она слышала, как Голд встает и подходит к ней.

Эмма вслепую обернулась.

— Какие могут быть оправдания у человека, который просто-напросто бросил своего ребенка? — слыша, как жалобно звучит голос, но уже не в силах исправить этого, спросила она.

Взгляд Голда с каждой секундой становился холоднее, но Эмму вдруг охватило тепло.

— Никаких, — со странной, мягкой беспощадностью проговорил он, и Эмму на крошечную частичку секунды потянуло спрятаться лицом у него на плече.

Она отступила на шаг, выпрямила плечи.

— Я хочу продолжить работать с этим делом, — официальным тоном произнесла она.

Голд несколько секунд молчал.

— Хорошо.

***

Белль раньше никогда не думала, что фраза «Вот-вот сойду с ума» может оказаться настолько точной. Иногда ей даже казалось, что какую-то неимоверно тонкую грань между здравомыслием и безумием она уже перешагнула. Перешагнула, потому что раньше Белль никогда не пыталась оспорить очевидное.

Но сейчас, ясно осознав, что человек, который держит ее в плену, коварен, жесток, безжалостен, расчетлив и опасен, Белль тем не менее никак не могла набраться страху и, главное — отвращения. Ей все время что-то мешало окончательно поверить, что Голд именно такой, каким она его видит. Все было просто, все было ясно, и в то же время что-то постоянно ускользало и, ускользая, утягивало ее за собой.

Она бы с радостью ухватилась за веру в то, что на самом деле ему не по душе все, что он творит, что он по мере сил и возможностей пытается что-то как-то исправить, но Белль уже знала, что это ложь. В его глазах, когда он упоминал о продолжающихся поисках сторибрукцев, отражались не сожаление, а в лучшем случае равнодушие, в худшем — неприкрытое удовлетворение. Ему нравится — Белль прикусила губу и начала сначала, — нравится то, что он делает.

Но было и другое. Мелькавшее порой во взгляде, во фразе, в жесте. В неожиданном, чуть лукавом тепле, в затаенной горечи, в надежно и очень глубоко спрятанном сожалении.

Вчера Белль вернулась в кабинет, усталая, притихшая, равнодушно-вызывающая.

— Тебе никогда не приходилось жалеть о непоправимом? — подойдя вплотную к столу, спросила она.

Голд, похоже, решил взять себе за правило не удивляться ее словам. Вот и сейчас хладнокровно поднял на нее глаза и неспешно ответил:

— О непоправимом не жалеют, Белль. Непоправимое забывают.

Тогда-то Белль и почувствовала, как к глазам подступают слезы бессилия, усталости. И одиночества. Вот только она не поняла чьего.

— А потом живут, считая свою жизнь затянувшейся дурной привычкой? — тихо спросила она, уже зная, что они оба не услышат в ее голосе ни вызова, ни враждебности.

Белль видела, как Голд пытался ответить ей холодным пожатием плеч, саркастичной фразой, но он не смог. Слов так и не подобрал.

Она даже не пыталась догадаться, чем было это «непоправимое». К чему? Голд прав: обстоятельства не оправдывают людей; не когда люди наслаждаются тем, что с ними случилось. А он наслаждается.

Мысли вновь пошли по замкнутому кругу.

Несколько оставшихся во Франции подростков, доктор Принс и пожилая медсестра, сынишка Марко, которого по личному распоряжению Голда отыскали и вернули отцу, а еще невысказанные сожаления и притаившаяся на дне глаз боль; разве все это может уравновесить то зло, что он творит ежедневно, ежечасно? А сама она, сама Белль, — что насчет нее? Голд не поступил с ней так, как обычно поступают с арестованными в СС. Что-то подсказывало Белль, что зла он ей не причинит. Но с ее помощью, с ее невольным, косвенным участием Голд расставил ловушку.

Белль порывисто поднялась, пытаясь движением отогнать вцепившийся в нее мертвой хваткой страх за Кэссиди, за тех, кому тот мог передать ее адрес. Она обвела взглядом комнату, ища что-нибудь, за что можно уцепиться, отвлечься.

Стенной шкаф был не заперт. Белль приоткрыла дверцу и разглядела смутно мерцающие в полумраке винные бутылки. Она невольно потянула к себе первую с края, пузатую. Рейнвейн. Белль равнодушно отставила бутылку и вытянула следующую, высокую, с узким горлышком.

Вкус у вермута оказался странно знакомым. Второй бокал Белль налила доверху.

***

Гастон всю дорогу затравленно молчал, но ей показалось, что в воспаленных, мутных глазах парня светится что-то подозрительно похожее на решимость. Эмма вопросительно взглянула на Голда; он, казалось, ничего не замечал. Или просто знал, что все под контролем.