Женщина в белом

Я содрогнулся от этой мысли. Было нечто зловещее в моем слепом, безрассудном неверии в будущее. Я был рад, что мои размышления были прерваны - рука Анны Катерик прикоснулась к моему плечу. Это прикосновение было таким же внезапным и легким, как и в тот первый раз, когда ужаснуло меня.

- Вы смотрите на меня и думаете о чем-то, - сказала она своим странным, глухим, прерывистым голосом. - О чем?

- Ни о чем особенном, - отвечал я. - Мне только непонятно, как вы попали сюда.

- Я приехала с подругой, которая очень добра ко мне. Я здесь всего два дня.

- И вы приходили сюда вчера?

- Откуда вы это знаете?

- Просто догадался.

Она отвернулась от меня и снова стала на колени перед могилой.

- Куда же мне еще идти, как не сюда? - сказала она. - Здесь мой друг, который был мне ближе матери, единственный друг, к которому я могу прийти в Лиммеридже. О, как мне больно, когда я вижу пятна на ее могиле! Ее памятник должен быть белым, как снег, в память о ней. Мне захотелось помыть его вчера, я не могла не прийти для этого сегодня. Разве это нехорошо? Думаю, что нет. Если я делаю это ради миссис Фэрли, в этом не может быть ничего плохого.

Незабываемое чувство благодарности к своей благодетельнице, очевидно, было руководящей идеей у этой несчастной. Ее ограниченный ум не воспринимал никаких новых впечатлений, кроме тех первых, память о которых не угасала в ней с детства. Я понял, что, если я хочу, чтобы она стала более доверчивой и откровенной, лучше всего предложить ей продолжать работу, для которой она пришла на кладбище. Как только я сказал ей об этом, она сразу же принялась мыть памятник. Она прикасалась к нему с такой нежностью, будто это было живое существо. Она снова и снова шептала про себя слова надгробной надписи, будто далекие дни ее детства вернулись и она опять старательно твердит свой урок на коленях у миссис Фэрли.

- Не удивляйтесь, - сказал я, осторожно нащупывая почву для дальнейших вопросов, - если я признаюсь, как я рад тому, что вы здесь. Я очень беспокоился о вас, когда вы уехали от меня в кэбе.

Она быстро подняла голову и подозрительно посмотрела на меня.

- Беспокоились? - повторила она. - Почему?

- После того как мы расстались тогда ночью, произошло нечто очень странное. Два человека проехали мимо меня в погоне за кем-то. Они не видели меня, но остановились совсем близко и заговорили с полисменом на углу улицы.

Она сразу оставила свою работу. Рука ее с мокрой тряпкой, которой она мыла надпись, упала. Другой рукой она ухватилась за мраморный крест у изголовья могилы. Она медленно повернула ко мне голову - испуг застыл на ее лице. Я решил идти напропалую, отступать было слишком поздно.

- Эти два человека заговорили с полисменом, - сказал я, - и спросили, не видел ли он вас. Он вас не видел, и тогда один из этих мужчин сказал, что вы убежали из сумасшедшего дома.

Она вскочила на ноги, как будто мои последние слова были сигналом для ее преследователей.

- Подождите! Выслушайте до конца! - вскричал я. - Подождите, вы поймете, что я вам друг. Одно мое слово - и эти люди узнали бы, по какой дороге вы уехали, и я не сказал этого слова. Я помог вашему побегу, я помог вам. Поймите, постарайтесь понять! Поймите то, что я говорю вам!

Звук моего голоса, казалось, успокоил ее больше, чем сами слова. Она силилась понять их. Она переложила сырую тряпку из одной руки в другую, так же как перекладывала сумочку в ту ночь, когда я увидел ее впервые. Смысл моих слов начал медленно доходить до ее расстроенного, смятенного рассудка. Постепенно выражение ее лица смягчилось, и она взглянула на меня с любопытством, но уже без страха.

- Вы не считаете, что меня надо вернуть в лечебницу, нет?

- Конечно, нет. Я рад, что вы оттуда убежали. Я рад, что помог вам.

- Да, да, конечно, вы очень помогли мне, - отвечала она как-то рассеянно. - Убежать было легко, иначе я не сумела бы этого сделать. Они никогда не сторожили меня, как сторожили других. Я была такая тихая, такая послушная, так всего боялась! Труднее всего было найти Лондон - в этом вы помогли мне. Поблагодарила ли я вас тогда? Я благодарю вас теперь, очень благодарю.

- Далеко ли больница оттуда, где вы со мной встретились? Докажите же, что считаете меня вашим другом, - скажите, где она находится?

Она упомянула о лечебнице - о частной лечебнице, находившейся неподалеку от того места, где я впервые увидел ее. А потом, очевидно испугавшись, не употреблю ли я во зло ее ответ, взволнованно, настойчиво повторила свой прежний вопрос: "Вы не считаете, что меня надо вернуть в лечебницу, нет?"

- Повторяю: я рад, что вы убежали, - рад, что вам теперь хорошо, отвечал я. - Вы сказали тогда, что в Лондоне у вас есть подруга. Вы разыскали ее?

- Да, было очень поздно, но одна девушка в доме сидела за шитьем, она помогла мне разбудить миссис Клеменс, - так зовут мою подругу. Она хорошая, добрая женщина, но не такая, как миссис Фэрли. Ах, таких, как миссис Фэрли, нет!

- Миссис Клеменс - ваша старая подруга? Вы с ней уже давно знакомы?

- Да, она жила по соседству с нами когда-то, в Хемпшире. Она любила меня и заботилась обо мне, когда я была маленькая. Много лет назад, когда она уезжала от нас, она записала в моем молитвеннике свой лондонский адрес и сказала: "Если вам когда-нибудь будет плохо, Анна, приезжайте ко мне. У меня нет мужа, который мог бы запрещать мне что-либо, нет детей, чтобы смотреть за ними, вот я и буду заботиться о вас". Добрые слова, правда? Наверно, я помню их именно оттого, что они были добрыми, эти слова. Я так мало что помню, так мало, так мало!

- Разве у вас нет отца и матери, чтобы заботиться о вас?

- Отца? Я его никогда не видела. Я никогда не слышала, чтобы мать говорила о нем. Отец? О господи, он, наверно, давно умер.

- А ваша мать?

- Я с ней не очень-то лажу. Мы не ладим и боимся друг друга.

"Не ладим и боимся друг друга!" При этих словах во мне впервые шевельнулось подозрение, что, возможно, именно мать поместила ее в сумасшедший дом.

- Не спрашивайте меня о матери, - продолжала она. - Мне приятнее говорить о миссис Клеменс. Миссис Клеменс, как и вы, не считает, что меня надо вернуть обратно в больницу. Она тоже радуется, как и вы, что я убежала оттуда. Она плакала над моей бедой и сказала, что ее надо скрывать от всех.