Страница 2 из 3
«Я ухожу из этого мира,
Так до конца не выполнив свой долг.
Кровь в жилах застыла
При мысли о том,
Что мой единственный наследник Бим
Чемодан откроет.
С ним
Может случиться большое горе.
Дело в том, что собака эта – не собака вовсе
И я не её хозяйка,
В 1957 году она побывала в космосе,
Зовут ее Лайка.
Что с ней там произошло –
Доподлинно неизвестно,
Всё
Засекретили, естественно.
Но её укус смертелен, как удар кастета,
Человек умирает, но затем возвращается…»
На этом
Записки обрываются.
Москва,
МКАД,
Ночь иллюминирована луною полной,
Бим и Бом, укушенные за зад,
Бегут
И превращаются в кровавых зомби.
***
Не обернешься, когда появляется он во дворе.
Тенью коснётся тебя, как пустотой космической.
Рылов живёт в вонючей, затхлой дыре.
Страстно мечтая о мировом владычестве.
Вид на помойку из окна коммунальной квартиры.
Смотрит с блудливой улыбкой он как размножаются крысы.
Рылов себя представляет повелителем мира,
Даже когда занимается онанизмом.
Автор нескольких сотен стихотворений,
Мутных, как взгляд его после угарной попойки.
Рылов, когда напивается до инфернальных видений,
Голым отплясывает дикий народный танец и валится в койку.
И в этом сне, в этой помойной яме
Он замирает в позе зародыша и ему, наконец, не страшно.
Вот человек в образе и подобии обезьяны —
Яркий персонаж пятиэтажного зоопарка нашего
***
В сумраке неустойчивой тишины
Взгляд, то ли в тумане, то ли в болотном иле.
Смотрит, как опускают в могилу гроб жены
И предлагает присутствующим голыми станцевать на её могиле.
Сельское кладбище, покосившиеся кресты.
Вой проходящей невдалеке электрички.
Тесть, молча, снимает с себя в горошек трусы
И расстегнуть помогает тёще розовый лифчик.
В дикой присядке, они нараспев повторяют громко.
Каждое слово лицо искажает сложной гримасой:
«В мясе, страдающем живёт паразитом душонка,
Но зачем же душонка нужна здоровому мясу?».
Люди танцуют, землю пятками разбивая.
Вместе с воронами песни слагают хором.
А из проломов земных с ужасом наблюдают
Те, кто недавно были одними из этих танцоров.
Так наполняются тьмой безжизненной сумерки.
С кладбища возвращаются тени в изнеможении.
И до утра поминать они будут тех, кто еще не умер.
Молча, не зажигая свет в неотапливаемом помещении.
***
У нее был классный череп,
Правильной формы, почти со всеми зубами.
На запястьях вились браслетами черви.
Она вся состояла из таких креативных деталей.
Мы выглядели не так шикарно.
Правда, у Яши бланж под глазом
Сиял гордо, как кокарда.
Да, еще Булкин был педерастом.
Нас объединяла одна идея,
А именно мистический реализм.
Мы запоем читали Мамлеева.
Это был сознательный, коллективный аутизм.
Уход в духовные катакомбы,
В мистику первого слова, в зрачок позднего Ботичелли.
Она вспыхнула перед нами атомной бомбой.
У нее был классный череп.
Булкин, вынув из ноздри палец,
Потухшим голосом объявил всем:
– Всё, доигрались.
Готовимся к жёсткому БДСМ.
Жёстко получилось, по полной программе,
Жёстче, чем Напалм Дэз.
Мы даже подумали тогда с пацанами,
Что это и есть полный пиздец.
Через полгода, выйдя из дурки,
Мы разошлись в разные стороны.
Чтобы больше никогда не встречаться друг с другом.
Не люблю вспоминать эту историю.
***
Эта история произошла совсем недавно:
В подземке «Площадь Льва Толстого»
Я познакомился с чернокожей американкой
Сарой Ивановой.
Это мне показалось забавным,
Спросил: «Вот из йо нейм, миссис?»
В ответ она меня послала на хуй,
Но, присмотревшись внимательно, предложила выпить.
Позднее, анализируя хронологию попойки,
Вспомнил немаловажную деталь, а именно:
Когда мы подходили к барной стойке,
Мне захотелось повеситься неожиданно.
Десятипудовая Клава, подавая пельмени,
Водку и стаканы,
Неожиданно спросила: – Вы не читали демонологию Ремми?
– Не читали.
Следует рассказать о Сариной биографии,
Вернее о том, почему она Иванова.
Всё просто: отец мелкий менеджер русской мафии,
Мать наркоторговка из Вашингтона.
Рассказывая о себе, я опустил детали —
Родился, женился и прочие бредни.
Сказал просто: мама анархия,
Папа стакан портвейна.
Нам славно в этом сортире сиделось,
Пока к нашему столику не подошла сволочь.
Я не успел послать его в промежность.
Пробила полночь.
Можно сказать, что я был поддатый,
Но, поверьте, я собственными глазами видел это:
С двенадцатым ударом часов сволочь обернулась бородатым
Поэтом.
Из глубины зала блеснуло стекло.
Приглядевшись, я вздрогнул невольно:
Строго и одиноко сидел за столом
Литературный критик, очкастый как кобра.
Когда за жизнь говорят с трехаршинным понтом
И простые вопросы объявляются вечными,
Тогда ад обретает нечёткие контуры
Литературного вечера.
Обалдев от словесной иллюминации,
От фразеологических вывихов и переломов, я вдруг
Вспомнил, как выходил из подобных ситуаций
Хома Брут.
– Свят круг, защити меня
От этих бесов, —
Шептал я, маркером круг чертя,
Голосом от страха треснувшим.
И в самом центре этого скандала
С взглядом стеклянным
Стояла бледная панночка Сара
В саване из дыма марихуаны.
– Витю. Витю. Приведите Витю.
Ступайте за Витей! – кричала она.
И первую мысль мою – Саня, не ссы! —
Перебила вторая – всё, хана.
И вот появился огромный чёрт
В грязной майке на волосатом теле —
Лауреат малой премии «Московский счёт»,
Шорт-лист «Андрея Белого».
Его глаза как лунные кратеры,
Названные именами литературных гениев.
Он сдержанно поблагодарил организаторов
И произнёс несколько стихотворений.
Он ритм отбивал копытом,
А в конце объявил грозно
И неожиданно:
– Выступает Александр Моцар.
И как только эта новость коснулась моего слуха,
Я в прострации полной
Вышел из спасительного круга…
Больше я ничего не помню.