Страница 19 из 23
Вопрос, как и вся речь главного римского тетрарха были встречены гулом тёплого одобрения и громом аплодисментов, постепенно переходящих в бурные овации. Август никого не останавливал, как скалистая глыба Вифинских гор стоял молча, терпеливо и непроницаемо дожидаясь, пока разбушевавшаяся в зале стихия не успокоится и не сойдёт на нет естественным образом. Стихия, отыграв пассионарностью и перегревшись, утихает всегда, сменяясь надломом и субпассионарностью.
Когда снова стало возможным различить ухом, как позванивает тишина и пролетают мухи, Диоклетиан торжествующе оглядел тронную палату, но не поймал ни одного взгляда: все на всякий случай были опущены долу. По согбенным фигурам державной элиты, сановников и чиновников, читалось их желание поскорей горизонтально распластаться перед своим повелителем и то ли замереть недвижимо, то ли поползать на коленях или по-пластунски, то ли, ещё лучше, никогда больше не вставать, ощущая над собой лучи и согревающее тепло вечного солнца.
– Какие уж тут могут быть возражения!!! И я, и я, и я того же мнения! – за всех скопом, по-сыновни, смиренно согласился Галерий, тут же, раз уж заговорил, упав ниц прямо в ноги отцу-тестю: ближе всех стоял к персоне Господина и Бога, поэтому подползать не пришлось; его нос сразу уткнулся прямо в царские сандалии-лабутены. Прилюдно – один за всех, все за одного! – не смел даже поднять взора на ослепительно восхитительные штаны, чтобы как бы чего не вышло: вдруг главный тетрарх ненароком прочитал его истинные мысли или просто сам своим умом, задним, вычислил тайные намерения Галерия, или ему Громовержец нашептал чего. Не может же быть так, чтобы небесный Юпитер не делился открытиями, сокровенным и сакральным с земным тёзкой!
Диоклетиан жестом дал понять, что отпускает, а возможно, и гонит прочь всю по-рабски элитную братию империи, кроме распластанного перед ним цезаря: впрочем, Галерий, уткнутый ноздрями и глазами в обутку главного тетрарха, жеста узреть не мог при всём желании, потому в зале остался именно по причине «незрячести». Когда за последним имперским подданным затворились створки дверей, август попросил цезаря пару-тройку раз повторить фразу «И я, и я, и я того же мнения!», а затем то ли довольно, то ли фривольно полюбопытствовал:
– Что же ты как тот жертвенный поросёнок?! Даже не бычок и не барашек, а именно поросёнок! Пятачок! Иногда стоит озаботиться и побыть Медведевым… эээ… медведем из Гипербореи! Винни-Пухом! Каково твоё собственное державное мнение? Ты же император, пусть и младший, пусть и у меня на подпевках, но не на посылках же! Служить на посылках даже золотая рыбка не смогла бы – отправила б к разбитому корыту, уж я-то знаю! В твои года уж должно сметь своё суждение иметь! Флаг тебе в руки, барабан на шею! Но только не публично, в этом ты прав. Вижу, что потихоньку осваиваешь мою науку.
– Я так и не понял, что вы сейчас сказали: прав я был или не прав?
– Почему ты ко мне сейчас на вы обращаешься, Галерий?
– Не понял вопроса. А как надо? Разве когда-нибудь было тыкание с моей стороны?
– А то! Ещё как было!
– Когда?
– Неважно. Но было! Впрочем, может, и не было.
– Ну, если было, так пусть было. Я был глубоко неправ.
– Раз признал-таки свою вину и слабопамятство, то заодно ответь, почему сменил модель обращения?
– Из чувства глубокого уважения и удовлетворения! Отцов же надо уважать, правда? И Господ, и Богов, и старших по званию!
– А раньше почему обращался на ты? Не уважал, что ли?
– По недомыслию! Ну, и, кроме того, стал ещё больше уважать. Уважение растёт с каждым днём. И даже не по дням – по часам! Взрослею, однако! Всё равно не понимаю, прав я был или не прав. Теперь уже в двух случаях. Но я всегда за! И всегда готов! – словно прохрюкал цезарь, продолжая распластываться перед всеобщим Господином и Богом, а затем, будто бы по-медвежьи, прорычал. – Пионер – он всегда первый!
– К чему готов?
– Пожертвовать собой во имя главного тетрарха-августа и во славу Родины всех ромеев! За нашу и вашу Иллирию… эээ… Дакию! За Балканы! За Рим! За свободу империи!
– Дело говоришь! Твоя жертва не будет напрасна, но в моих чертогах она в данный момент без надобности. Пустое это! Сейчас встань и искренне выскажи своё сокровенное мнение, идущее от всей балканской души и от чистого сердца бывшего сельчанина! Мы же с тобой одной крови! – произнёс Диоклетиан, подумав при этом, что уж сам-то он в отличие от собеседника точно не рогуль: давно вырос из коротких розовых штанишек мальчика.
– Ну, тогда всё равно готов выполнить любой хоть устный приказ, хоть письменный Эдикт, под которым, хочу я этого или нет, один чёрт, золотыми буквами будет вписано и моё имя! Или не один чёрт, а целых три, если считать вместе с Фавном и Приапом! – поднимаясь сначала на колени, а потом с колен на ноги, стоял на своём Галерий. Подумав, горделиво произнёс: – Имя, только имя, всего лишь имя, но не подпись, ибо я писать, как не умел, так и не научился! – хотел было ещё довеском добавить что-то звучное и гордое про «не царское это дело», но вовремя прикусил язык, вспомнив, что главный тетрарх, хоть изначально и тоже хуторянин, но мужик грамотный и культурно подкованный. Поэтому заключил двумя ключевыми словами. – Я воин!
– Твоё имя позолоченными буквами будет вписано в историю, через запятую после моего, ибо ты сейчас стоишь рядом со мной! А только что лежал! Хоть и встал, но тебе только чудится, что с колен. О чём бишь я? Ах да, и Сикории Пробе и о полюбовном договоре с персами. Да будет так! Значит, будем считать, что с тобой всё согласовано. Тогда мы, Диоклетиан Первый, Единственный и Последний, ибо Второму не бывать, повелеваем следующее! Исключительным городом и площадкой для торговли любыми фондами и активами между нами и Персией должен стать город Нисибис. Пусть память о битве неудачливого римского императора Каракаллы с парфянином Артабаном станет для Сасанида сублимированным утешением за нынешнее поражение! Хотя кто знает, как оно есть на самом деле и как Нарсе это воспримет: парфянцы Аршакиды были врагами иранцев Сасанидов, даже если последние фактически и являются продолжателями имперского дела первых. Армянского Аршакида Тиридата я сейчас в виду не имею – это осколок былой роскоши, настоящий сукин сын, но наш сукин сын. Он будет держаться за свой гористый и каменистый огрызок всеми зубами, верхней и нижней челюстями, вечно рыпаться, но всё равно никуда из ежовых рукавиц Рима не денется.
– А если Нарсе встанет в позу?
– Если Сасанид, мнящий себя Царём царей, вдруг заартачится и откажется принять все наши мудрые и выгодные лично ему предложения, я уверен, что истинный римлянин Сикорий Проб найдёт способ его развлечь, завлечь, разубедить, переубедить и убедить, пусть постарается, иначе ни Сикорию, ни персу не сдобровать. Оба вприпрыжку помчатся-поскачут… нет, не в кассу покупать бутылку квасу, а туда, куда Макар телят не гонял. Танатос-Морс с Оркусом и Аид-Плутон в этом деле наши Божественные союзники! Оракулам и прочим жрецам я подмигну, они поймут, какие пророчества изречь и на кого наслать порчу. И запомни, сын Галерий: чтобы быть убедительным, вовсе не обязательно громко орать и в бешенстве топать ногами. Пусть римская делегация тихим добрым словом не забудет помянуть императора Валериана и напомнить Нарсесу о трагической судьбе нашего позора Рима, но только обратно пропорциональной, зеркальной, ведь ситуация может перевернуться с головы обратно на ноги. Рим поднялся с колен, как ты сейчас, хотя на самом деле тебе-то только чудится, что ты встал во весь рост! – завершил Диоклетиан формулирование своих искусных дипломатических изысков. – Не удивляйся моей маневренной речи, ибо я, прежде всего, державный деятель, и только потом – солдат империи! Живого мяса… эээ… храбрых воинов у меня всегда было, есть и будет не только в достатке, но даже в избытке, вот хоть ты, к примеру. А поворотись-ка, сын! Экой ты смешной какой! Но учись, пока я жив, сынку!