Секрет Галатеи

Кровавый рисунок повторился. То отдаляясь и демонстрируя изуродованное ударами тело, то приближаясь, чтобы показать кривой, с лохмотьями полусодранной кожи, разрез на горле, он постепенно, неумолимо заполнял собой сознание без остатка; вновь с пронзительной ясностью всплыли глумливые лица, и их грубые голоса завыли, переходя в невыносимый грохот, ослепляя, раздирая сознание. Вишенг заскулил и скорчился на сидении, обхватывая голову руками.

– Забудь, этого не было, не было, не было. Всё, к демонам! Это не было, надо просто забыть… – он шептал мантру долго, пока ему действительно не начало казаться, что всё это было где-то далеко и не с ним. Навязчивое видение медленно потускнело.

Не хватало ещё потерять над собой контроль теперь. Только бы помогло лекарство… Бездна, эта Сиюнь всё-таки хотела его убить. Впрочем, все хотят друг друга убить. Сиюнь лишь делает то, что выгодно ей – ничего личного. Кто умнее, тот и выживает… Он тяжело вздохнул и посмотрел на неровно вздымающуюся грудь Гиппогриф. Он видел на ней сияющий отпечаток Бездны. Он чувствовал её пророческую силу в том возбуждении, которое охватывало его при взгляде на эту фигуру, непосвящённому наблюдателю представляющуюся живым существом, но на самом деле являющуюся сосудом, форму которого лишь он один мог разглядеть. Наконец-то она была с ним.

Его живая кукла. Гиппогриф.

Где-то на границе сознания возникла мысль, что домашние точно не придут в восторг от его поступка, и Вишенг предпочёл не прислушиваться к ней, оставив маячить тоскливой ноткой где-то на заднем плане. Он не мог не приобрести Гиппогриф. Если смотреть на вещи честно, он сделал шаг против Семьи, к которой и так со скрипом пытался приладиться, чтобы она не слишком нажимала ему на горло. Вся суть его отношений с родственниками сводилась к молчаливой борьбе, в которой Вишенг старался выполнять лишь минимум обязанностей – то есть, работать – а в остальном быть тише воды, чтобы к нему приставали как можно реже. Такое вялотекущее состояние взаимного раздражения Вишенга вполне устраивало, и он делал всё возможное, лишь бы продлить его. Он иногда не понимал, зачем он это делает, зачем влачит бесцельное существование в невидимой клетке, где каждый шаг и вздох его неусыпно контролируются, но самоубийство – а бунт был равен самоубийству – казалось ещё более глупым выбором. Поэтому, понимая всю безрассудность поступка на этот раз, он не мог не содрогаться, и всё же отказаться от него было невозможно.

Вишенг верил в Бездну. Нет, он никогда не посещал храмы, не присутствовал на церемониях, не возносил подаяний и не читал священных книг, как любые прихожане – но в душе его теплилась уверенность, что живая всемогущая Бездна есть, и этого было достаточно. И было очевидно, что такой умный, имеющий в себе силы не следовать общему гласу толпы дроу, как он – особенный, и Бездна не может не уготовить ему особого дара. Сегодня, когда он увидел Гиппогриф, он понял, что это она.

Вишенг пожалел, что у него не было с собой воды: Гиппогриф выглядела бледной, и мешки под глазами стали как будто ещё глубже. Но, впрочем, это нисколько не мешало восхищаться ею. В Гиппогриф было нечто тягуче-тяжеловесное, как поздние сумерки, и размеренное, как прохладные воды ночного прилива. Она была одним из тех немногих осколков, в которых отражалось совершенство. Пастельная сиреневая кожа в последних лучах заходящего солнца казалось серой обожжённой керамикой, каждую волну, каждую линию которой бережно вылепили чьи-то пальцы. Небольшой, стройный торс, круто оканчивающийся бёдрами и переходящий в не слишком длинные ноги; полные, обвитые мышцами икры и предплечья; некоторые несовершенства внешности вроде укрупнённого черепа или неровного носа только украшали её, избавляя от искусственности тиражируемых стандартов красоты. Но особенно красивой у Гиппогриф была линия рта. Вишенг всегда придавал этому большое значение. Плоские, расползшиеся на пол-лица губы-ниточки ассоциировались у него с чопорностью старух; разлапистые, пышные, будто выпрыгивающие с лица внушали чувство гадливости; маленькие и полные казались слишком кукольными; бывали грубые, блёклые губы усталых взрослых и широкие, блестящие, нагловатые губы подростков. Но у неё – нет; у неё была та самая идеальная пропорция – чуть шире и тоньше, чем у мраморных статуй, но насыщенные чудесным бледно-малиновым оттенком. Она была картиной, потрёпанной временем и изрезанной несведущими в велениях Бездны существами, которую только он и способен был реставрировать. Безусловно, он должен был её приобрести. Столько лет этот таинственный призрак преследовал его, что он просто не имел права упустить теперь возможность.

Карета резко встала на перекрёстке, кидая своих пассажиров вперёд и вынуждая Вишенга раздражённо крикнуть кучеру, чтобы вёз полегче. В этот момент, словно в ответ на его голос, веки Гиппогриф дрогнули и поднялись. Некоторое время она невидяще смотрела в потолок, пока её тёмные глаза не осветила осмысленность.

– Куда мы едем?

– Как себя чувствуешь? – ещё там, в доме Теншу, Вишенг понял, что она совершенно ничего не понимает, а потому раздумывал, как бы успокоить её, чтобы она не слишком испугалась. Ведь если он станет объяснять прямо сейчас, она может сделать что-нибудь очень глупое.

– Нормально, – Гиппогриф чуть помедлила с ответом, обводя настороженным взглядом карету. – Куда вы меня везёте?

– Ко мне домой. Там ты отдохнёшь.

– А, хорошо.

Он видел, что она не поверила ему. Чувствовал это по тому, с какой затаённой жаждой она смотрела на мелькающие мимо улицы, по равнодушию её ответа, словно его слова ничего не значили, по скупым репликам, точно весь разговор был для неё лишь маскарадом. Точно так же, чрезмерно послушно, Гиппогриф дала взять себя за руку во дворе. Дом Вишенга был по-настоящему крохотный, но зато защищён забором и деревьями от назойливых глаз. Вишенг всё гадал, как же Гиппогриф поведёт себя, когда они наконец поговорят без обиняков, но ничего конкретного в голову не приходило. В его воображении будущее было ясно и определённо, и любые отклонения от него казались невозможными. Но всё же он решил не ослаблять предосторожностей и отпустил Гиппогриф, только когда дверь была закрыта на все магические печати и они оказались наедине в прихожей (разумеется, своего экипажа, как и любой другой прислуги, он не держал, а этот кучер принадлежал Сиюнь).

– Скидывай туфли и проходи в коридор, – он снял плащ, поискал глазами вешалку и подтолкнул Гиппогриф вперёд: кое-где стоять было тесно даже вдвоём. На всякий случай заглянул в пыльный почтовый ящик, в котором уже как несколько лет ничего не валялось. Всего лишь несколько секунд – но Вишенг успел уловить за спиной мимолётное движение, скорее интуитивно, чем слухом. Он обернулся как раз, чтобы увидеть, как исчезает за углом её чулок.

Он настиг её на кухне, когда она открывала окно. И, пожалуй, будь у Гиппогриф чуть больше отчаянного запала, с которым самоубийцы бросаются с крыш – она ещё могла бы выпрыгнуть. Но, увидев приближающегося Вишенга, она испугалась, замешкалась, теряя драгоценные секунды. Вконец растерявшись, отпрыгнула в глубину кухни и схватила со столешницы нож, который Вишенг забыл там утром, когда резал яблоко.

– Не подходите, – её голос вдруг стал высоким и резким.

По чрезмерно сильно, до побелевших костяшек, сжимающим рукоятку пальцам было очевидно, что она не умеет обращаться с холодным оружием. И тем не менее… угрожать ему? Гиппогриф угрожает ему, Вишенгу? Точно также, как Сиюнь, Миншу, дядя и все остальные в этом мире? Она? Да как она вообще может? Собирая рассыпавшиеся мысли, шокированный Вишенг выдавил единственное, что казалось ему целесообразным в сложившейся ситуации.

– Гиппогриф, если ты сейчас же не бросишь оружие, я накажу тебя не только за побег, но и за попытку убить меня. Поверь, тебе будет очень больно. Не хочешь просто спокойно выслушать меня?

– Не подходите, – исступлённо повторила она.

– И что же ты мне сделаешь? – холодно спросил он, чувствуя уже что-то сродни омерзения к этой переминающей с ноги на ногу девушке.