Тень (ЛП)

— Нет!

Он вскакивает на ноги, спотыкается и едва не опрокидывает стул, но больше не двигается с места. Стиснув край стола, он просто стоит там, держась за рубашку и не решаясь убежать. Ему опять нужно в туалет, так сильно, что он едва может нормально думать. Внезапно ему становится страшно, что он потеряет контроль и опустошит мочевой пузырь прямо перед ней.

— Пожалуйста, — говорит он. — Извините.

— Почему ты извиняешься, Эвальд?

— Мне нужно идти. Мне правда нужно идти. Я сказал фрау Шлоссинг, что вернусь… что я буду недолго. Мне нужно сходить в туалет.

Она колеблется, но когда она смотрит на него, он не видит никакой злости. В её глазах всё ещё стоит беспокойство, почти даже жалость — может, даже больше, чем жалость. Подвинувшись ближе, она прикасается к его руке, и это ободряющее прикосновение, которое исчезает в тот же момент, когда он вздрагивает — словно заверяет его, что это прикосновение не задержится, если он того не хочет.

— Я не сделаю тебе больно. Обещаю, Эвальд. Обещаю. Я пытаюсь тебе помочь.

— Пожалуйста, перестаньте. Перестаньте это делать…

— Я знаю, что кто-то делает тебе больно. Я знаю, что ты страдаешь.

— Вы должны перестать, — говорит он. — Пожалуйста, мисс. Вы должны.

— Перестать что, Эвальд?

— Перестать говорить о нём, — выпаливает он. — …пожалуйста.

Она пристально смотрит на него, и на мгновение он теряется в её молодом хорошеньком лице.

— О ком, Эвальд? О ком я должна перестать говорить? — она хмурится, но кажется, что это хмурое выражение адресовано не ему. Теперь в её глазах мелькает нечто, похожее на электрический разряд, и он знает, он чувствует в её свете, что она прекрасно понимает, кого он имеет в виду.

— Твой дядя? Это он, Эвальд? — она сердито прикусывает губу, и от этого она только хорошеет. — Он сказал тебе так отвечать? Он сказал тебе угрожать мне? Перестать задавать вопросы о тебе?

— Это небезопасно, — только и может сказать он. — Пожалуйста. Пожалуйста. Просто перестаньте, пожалуйста.

— Если я помогу тебе, тогда он больше не сможет делать тебе больно, Эвальд.

— Вы не можете, — он качает головой. — Вы не можете мне помочь. Вы не понимаете.

Она хмуро смотрит на него, и на мгновение он видит в её глазах настоящую печаль.

— Эвальд, — произносит она, и её голос вновь нежен. — Разве ты не хочешь, чтобы он перестал делать тебе больно? Разве ты не хочешь жить с людьми, которые о тебе заботятся? Которые не обращаются с тобой вот так?

Боль струится по его свету. Он смотрит на неё, и на мгновение он едва сдерживается, чтобы не обвить руками её шею, хотя бы на секундочку. Но это чувство усиливается вместе с болью — знание, что они могут уже быть в курсе, что кто-то наверняка наблюдает за их беседой прямо сейчас.

Думая об этом, он слышит голоса в коридоре, гадает, заметил ли уже Джервикс, что прошло слишком много времени, что он отсутствовал дольше, чем сказал. Гигантский мальчик с белыми волосами будет ждать его, даже если он вернётся вовремя.

— Мне пора, — выпаливает он.

— Эвальд. Пожалуйста. Пожалуйста, позволь мне помочь тебе, — она расстроена, умоляет его. — То, что он делает — неправильно. Ты должен это понимать. Ты должен понимать, что это неправильно.

Глядя на её лицо, он понимает, что он должен что-то сделать.

Слишком поздно.

Дядя её убьёт.

Он знает это, и ему даже не нужно думать, почему. Она уже подавала жалобы городским властям. Дядя задавал ему вопросы, спрашивал, кто она такая, что она ему говорила — что он ей говорил.

Затем мальчик перешёл в другой класс. Он сумел убедить дядю, что она больше его не увидит. Но они узнают, если она опять что-то скажет. Они узнают, если она что-то увидит, если она что-то ему скажет.

Он может надавить на неё. Он может подтолкнуть её забыть сегодняшний день.

Но этого будет недостаточно. Он уже подталкивал её три или четыре раза, но она всё возвращается, спрашивает об одном и том же.

Он должен удостовериться, что они ей никогда не поверят.

Он должен заставить её уйти.

Когда мысль обретает форму, а за ней формируется идея, его боль усиливается.

Его свет шёпотом простирается вокруг ещё до того, как план полностью устаканился, и завладевает её светом.

Он действует прежде, чем успевает усомниться в себе, зная, что это может быть его единственный шанс перед тем, как она опять что-нибудь скажет, и с ней что-нибудь случится. Он использует свой aleimi, чтобы надавить на её разум, и её лицо расслабляется, становится неподвижным.

Держа свой свет в ней, он уговаривает её расслабиться, откинуться на спинку учительского стула. Он завладевает её разумом и удерживает её, выжидая и глядя на часы.

Ему нужны зрители.

Но и время тоже выбрано верно.

Десять минут до звонка.

Затем восемь.

Затем шесть.

Когда остаётся пять, он смотрит на неё, ощущая очередной шёпот страха.

Её лицо гладкое, лишённое выражения, как у одной из коров на пастбище за школой. Её ладони аккуратно сложены на коленях. Она внезапно кажется ему ещё более молодой, вообще не похожей на учителя, и он осознает, что они примерно одного возраста, хотя она бы никогда не поверила ему, если бы он это сказал.

Она сидит на стуле как кукла, которой придали позу, её пустующие голубые глаза смотрят на дверь, на губах играет лёгкая улыбка.

— Простите, — говорит он по-немецки едва слышным шёпотом. — Мне так жаль, мисс Пирна.

Подвинувшись ближе к ней, он опускается на колени между её ног, робко задирая бледно-голубое платье выше по коленям. Боль простреливает его прежде, чем он успевает обдумать, действительно ли стоит это делать. Затем он уже частично раздел её и работает над ней, закрыв глаза, притягивая её светом, ртом и языком.

К тому времени, когда звенит звонок, он отпускает свой полный контроль над её светом. Он уже так глубоко в ней, что легко уговорить там, где нужна поблажка.

И всё же она отчасти сопротивляется ему, и он ощущает в ней страх, почти ужас.

— Эвальд, нет… нет…

Однако он не останавливается, а её ладони недостаточно настойчивы, чтобы пересилить его.

Через считанные минуты она сжимает его плечо одной рукой, слегка выгнувшись на стуле и раздвинув ноги. Он слышит голоса в коридоре за ними, даже потерявшись в свете женщины, и он игнорирует её слабые протесты до тех пор, пока она не начинает стонать.

Он чувствует, как его свет отвечает, глубже вплетаясь в неё. Он уже твёрд, закрывает глаза и балансирует на грани утраты контроля. Затем он хочет её, хочет по-настоящему. Он хочет её так сильно, что это желание сочится из его света импульсом чистого раздражения. Он посылает ей это, скользнув в неё пальцами, и чувствует, как её свет открывается ещё сильнее.

Она слабо вскрикивает, и в этот момент дверь класса открывается.

— Пирна, — зовёт знакомый голос. — Я хотела спросить, не поможешь ли ты мне…

Голос обрывается на середине предложения.

В этой тишине он на мгновение задаётся вопросом — что, если она не увидела, что, если она ушла, когда…

Крик заставляет его резко подпрыгнуть и отпрянуть назад, потому что он утрачивает равновесие. Он ударяется и без того болящей спиной в толстую ножку стула и невольно вскрикивает.

Женщина у двери снова кричит.

Он поворачивается и испытывает стыд вопреки тому, что он сам твердит себе о причинах этого поступка.

Стыд усиливается, когда он видит её лицо. Затем она кричит на него, и слова откладываются в его сознании, и он инстинктивно пригибается, пятится и прячется за столами, словно пытаясь скрыться от ракет её слов.

— Грязное животное! Грязная, отвратительная тварь…!

Затем она швыряется в него вещами, настоящими ракетами в форме книг с ближайшего стола, тряпки от школьной доски, и он вздрагивает, пригибаясь.

Только когда он добирается до крайнего ряда столов у окна, она обращает свою ярость на женщину, сидящую на стуле. Молодая женщина пытается прийти в себя, одёргивает платье, старается сообразить, что случилось. Румянец так ярко окрашивает её щеки, что она выглядит совершенно другим человеком.