Тень (ЛП)

Когда я перестала отвечать на его попытки спровоцировать меня во второй раз, он просто лежал там и плакал — что было ещё хуже.

Думаю, то, что мы делали, влияло и на его сны тоже.

Я знала, что это влияло на мои сны.

Я просыпалась, не понимая, жил ли мой разум всё ещё полностью в Барьере, ощущая, как его свет вплетается в меня хаотичными импульсами, ищет возможности сбежать, ищет любой выход. Мне снились пещеры и кандалы, которые приковывали мои запястья к лодыжкам. Мне снился запах мочи и крови, писк крыс, ощущение ножек и усиков насекомых на коже под одеждой. Я просыпалась от того, что мою грудь сокрушал груз и боль, будто я умирала.

Один раз я проснулась с криком.

Не знаю, напугала ли я Ревика, но Джон сказал мне, что Юми, которая в тот момент наблюдала за консолью безопасности, подскочила на стуле от испуга.

Промежутки между прыжками становились короче, сон для нас обоих становился всё более и более бессмысленным. Думаю, какая-то часть меня даже пыталась вымотать его, сделать таким усталым, чтобы ему сложнее было со мной бороться.

Это быстро стало стратегией, почти хладнокровной. Я начала спать в любой удобный момент, даже когда он лежал там и хватал ртом воздух. Я сознательно пыталась сберечь свою энергию в надежде, что он будет бодрствовать, что давление и утомление заставят его покориться, что он сделает это до того, как его разум полностью сломается.

Временами я гадала — может, во мне всё же жила истязательница.

Это было пугающее осознание, но я не позволяла себе слишком углубляться в это, начинала видеть его как головоломку, требующую решения, некую вещь, которую надо открыть изнутри и желательно не сломать общее устройство. Временами я видела, как балансировала на этой линии, даже давила, чтобы посмотреть, поддастся ли он, а потом отступала назад, когда это загоняло его в пространство, которое я не могла контролировать.

В глубине души я задумывалась, не черпаю ли я здесь опыт Ревика.

Может, истязание — это всего лишь один из многих навыков, которые я унаследовала вместе со связью.

Я не хотела думать о том, было ли это к лучшему или к худшему.

… Он кричит, лёжа лицом вниз на массивном деревянном столе.

Он охрип от крика, оглох от него. Он не может заставить себя остановиться.

Паника сокрушает его свет; он старается освободиться, его левое запястье приковано к дереву. Человек трудится над ним, сощурив глазки-щёлочки, изогнув губы в полуулыбке, когда он поднимает клеймо от его кожи и глядит на конец, который всё ещё шипит жиром и кровью.

Тут я не могу быть полностью здесь.

Я не могу быть им.

Но я могу отвернуться.

Я не могу удержаться и отворачиваюсь, повелевая себе оказаться в какой-нибудь другой части комнаты, в каком-нибудь другом месте, где я могу слышать это и видеть это, но в мой мозг врежется меньше образов, и мне не будет казаться, будто я сама делаю это с ним.

Я вижу старика, который пассивно наблюдает, стоя у основания деревянной лестницы и сложив длинные руки на пояснице. Его похожее на череп лицо остаётся таким же неподвижным, как и серый плащ, как и волосы цвета железной седины.

Под плащом он одет в человеческую одежду: бриджи для верховой езды и грубую хлопковую рубаху. Его волосы зачёсаны, козлиная бородка аккуратно подстрижена, что только подчёркивает форму его головы и лица, которая придаёт ему сходство с черепом — и всё же черты его лица остаются странно неприметными. В моей памяти мало что остаётся помимо того, что его кожа натянута как на скелете, и единственное запоминающееся впечатление — это его пристальные глаза, глубоко сидящие в глазницах.

Жёлтые глаза, цвета тошнотворной мочи.

Он ждёт, пока у мальчика в буквальном смысле закончится воздух в лёгких.

— Нензи, — говорит он.

Его голос звучит холодно, в приказном тоне.

— Нензи. Ты обязан хранить молчание.

Мальчик хрипит, выдавливает вздох, который должен быть чем-то большим.

Это единственная команда, которой его тело может подчиняться. Он знает, что случится, если он не послушается, и я осознаю, что уже, уже голос Менлима имеет над ним больше власти, чем собственный голос — даже в таком простом вопросе.

И всё же он задыхается, старается дышать, его худые руки и ноги напряглись до предела, распластавшись по столу. Он смуглый от загара, босой, и для меня он выглядит примерно на семь лет, потому что я всё ещё воспринимаю возраст через человеческую призму.

Я не могу это вынести. Правда, не могу.

Но я должна.

Когда мальчик вновь начинает контролировать звуки, которые он издаёт, и закрывает глаза, его дыхание всё ещё вырывается из груди подобно ударам кулака. Пожилой видящий издаёт щелкающий урчащий звук, показывая жест одной рукой.

— Ты можешь спасти себя, Нензи, — тихо говорит он.

— Нет, — слезы застилают светлые глаза. — Не могу.

— Ты можешь убить этого человека. Для тебя это так же просто, как прихлопнуть муху.

— Я не могу… Дядя, пожалуйста…

Глаза пожилого видящего ожесточаются. Очерченные губы поджимаются.

— Не умоляй меня, племянник. Не пресмыкайся передо мной, как какой-то трусливый червяк. Ты создание-посредник. Один из избранных.

— Нет, — хрипит мальчик. Он показывает отрицательный жест рукой, закованной в кандалы, и в его глазах стоят слезы. — Ошибка. Это ошибка. Этого не может быть. Я — не он. Я не Сайримн.

Поначалу глаза пожилого видящего остаются неподвижными.

Затем он переводит взгляд с лица мальчика обратно на человека.

— Ещё раз, Меренье, — бесстрастно говорит он. — Мы сделаем это ещё раз. И ещё раз. Пока мой племянник не осознает, какое богохульство он творит своими губами, отказываясь от священной должности, для которой он рождён. Пока он не осознает, что он только что осквернил своих родителей и их жизни, которыми они пожертвовали для него.

— Нет! — кричит мальчик, крутя головой и стараясь посмотреть на человека. — Нет! Пожалуйста! Я этого не делаю. Я не отказываюсь! Я готов! Я готов быть им!

— Когда закончишь, — говорит пожилой видящий. — Отведи его обратно, Меренье.

— Нет! — кричит мальчик. — Нет! Пожалуйста! Пожалуйста, не надо!

Я стою где-то в тени, вздрагивая от каждого крика.

И всё же я знаю, что улавливаю лишь малейшую часть, чувствую это с ним, но в то же время не чувствую, наблюдая за пожилым видящим, когда тот поворачивается, чтобы выйти из подземной комнаты.

Я уже знаю, что под ней находится другая комната, и что в камне под столом, где прикован мальчик, имеется люк. Я знаю, что именно там внизу водятся крысы и другие ползучие штуки, именно там он сидит в темноте, стараясь дышать и задыхаясь сырым воздухом.

Я знаю, что мальчик опять окажется там с ладонями, привязанными к ступням, и они оставят его там — возможно, на несколько дней. Возможно, дольше.

И я поднимаю взгляд, когда Сарк поворачивается на верху лестницы, и свет льётся на выступающие кости его лица, когда он вновь смотрит на мальчика своими жёсткими, почти рептильными глазами.

Я хочу убить его. Мне никогда в жизни ничего так не хотелось.

Но на самом деле меня здесь нет.

Менлим дожидается, когда человек опять делает паузу, когда вопли стихают до надломленных всхлипов и тихих стонов.

— Я делаю это для тебя, Нензи, — говорит он почти тихим голосом. — То, чему я учу тебя, может тебя спасти, сын мой.

— Пожалуйста! — выдавливает мальчик. — Пожалуйста, дядя. Пожалуйста! Я прошу прощения…

— Нензи, — произносит он, тихо щелкая языком. — Нензи, перестань.

— Дядя, я…

— Просто перестань, Нензи. Перестань. Я хочу, чтобы ты помолился со мной.

На мгновение воцаряется гробовая тишина.

Всё, что я слышу — это дыхание в тускло освещённой комнате, пахнущей кровью и обугленной плотью.

Звуки — это в основном попытки мальчика дышать, то, как его лоб прижимается к дереву, как его ладошки сжимаются в кулаки по обе стороны от его лица. Его тело всё ещё корчится от боли, спина наполовину выгнулась над деревом, но по его лицу я понимаю, что он услышал пожилого видящего и знает, что сейчас тоже обязан ему подчиниться.