Трезуб-империал

— Пойдем ко мне? — то ли предложил, то ли спросил директор.

— Да, давайте, — отозвался Сквира.

Они прошли буквально несколько метров по коридору и остановились у двери без всякой вывески. Там находился обычный канцелярский кабинет со столом, шкафами, креслом для хозяина и стульями для посетителей.

— Вы по поводу смерти Ревы? — уточнил Гаврилишин. Мысли его явно витали где-то в другом месте — то ли вокруг старшеклассников, трудившихся в мастерской, то ли около Димы и его свертка.

— Да, по поводу Ревы. Вы его хорошо знали?

— Еще бы! Я у него еще школьником в кружке занимался. Потом десять лет вместе здесь проработали. — Директор сел в свое кресло и махнул рукой на стулья.— Нашему Дому пионеров, можно сказать, повезло. Уважаемый человек, главный инженер завода, ветеран войны — и заядлый коллекционер! У него был настоящий педагогический талант…

Сквира опустился на стул напротив Гаврилишина. Козинец остался стоять.

— Орест Петрович у нас лет двадцать трудился… — Директор поднял голову и посмотрел на капитана немного растерянно: — Прошу прощения, но я должен был отпустить ребят еще полчаса назад…

— Постараемся вас не задерживать, — пообещал Сквира. — Я так понимаю, Рева у вас вел кружок нумизматов?

— Юных филателистов, — поправил Гаврилишин. — Его Орест Петрович сам же и создал. Он рассказывал, что сначала хотел сделать историко-нумизматическую секцию, но времена тогда, сами знаете, какие были, и ему разрешили только филателистов. Но в кружок все равно принимали всех, независимо от предмета коллекционирования. Рева еще иногда в нашем конференц-зале читал лекции по истории города…

— И что именно Орест Петрович делал в кружке?

— Много чего, — развел руками директор. — У нас есть учебно-воспитательный план. Можете ознакомиться, если хотите. В основном ребята обсуждали коллекции друг друга. Просматривали каталоги. Учились очищать загрязненные объекты. Готовили рефераты о редких марках и монетах. Было несколько часов о том, как отличить подделку…

За окном директорского кабинета шевелились в сумерках деревья. Там, за невысокой оградой Дома пионеров, тянулся огромный парк, темный и мрачный. Лишь где-то сбоку, за полосой деревьев, проглядывали желтые глаза домов.

— Когда вы видели Реву в последний раз? — спросил Сквира, отводя взгляд от окна.

— В четверг, — не раздумывая, ответил директор. — У него кружок каждый четверг с четырех до пяти. Орест Петрович немного задержался, минут на десять, что-то объяснял детям. Потом зашел ко мне, пожаловался на здоровье. Вот, собственно…

— Было что-то необычное в его поведении? — перебил Сквира. — Не рассказывал ничего странного? Может, о монете удивительной говорил?

— Нет, — Сергей Остапович недоуменно пожал плечами. — Обычная рутина. Начался новый учебный год. До сих пор идет запись в кружки… Все как всегда.

— А были у Ревы конфликты с кем-нибудь?

— Да год только начался! Какие конфликты! Да и вряд ли наши рабочие неприятности можно назвать конфликтами. Эмоции — часть нашей работы. Та же рутина.

В комнате воцарилась тишина. Сквира и лейтенант выжидающе смотрели на Гаврилишина.

— Весной вот некрасивая история с Рыбаченко произошла, — неуверенно сказал тот. — Гена когда-то нашим кружковцем был. Но продолжал заниматься коллекционированием и после окончания школы. Хороший был мальчик. Орест Петрович им очень гордился…

— Гена? — задумчиво повторил Сквира и зачем-то оглянулся на Козинца. В списке Ревы был какой-то Гена. Кажется, как раз Рыбаченко…

— Это не тот ли Гена, — тут же отозвался Василь Тарасович, — который на кирпичном заводе вкалывает? Ну, крез наш местный?

Крез? В смысле — богач? Опять Козинец о чем-то важном знает. Оказывается, тут не свидетелей нужно допрашивать, а члена собственной следственной группы…

— Он, Генка Рыбаченко, — кивнул Гаврилишин. — Рева его после армии к себе, на кирпичный завод, на работу устроил. Парень был в кружке у него с седьмого класса. Коллекционировал не марки, а как раз монеты, что для Ореста Петровича было как бальзам на душу. Дети редко занимаются нумизматикой. Гена вылавливал юбилейные рубли просто повсюду — в магазинах, у родителей, даже пару раз на улице выменял у прохожих. Рева брал его с собой на полевые раскопки. Он и сам-то этим занимался подпольно, без разрешения археологов, а уж водить с собой кружковцев и подавно не имел права. Но на детей раскопки производят просто ошеломляющее впечатление. Особенно, когда они находят монету или наконечник стрелы. Представляете их ощущения?

— И что же случилось?

— Обычная история — шмотки, водка, девицы. Шальные деньги. Надоело Гене коллекционирование. Весной чуть было совсем с Орестом Петровичем не разругался… — Гаврилишин вздохнул. — У нас был субботник, белили деревья. Мы в этом году опоздали, на деревьях уже листва была вовсю, а мы только известку достали… Ближе к обеду пришел Гена. Отозвал Ореста Петровича в сторону. А от самого перегаром несло, как от пивной бочки. Шатался. Они внутрь зашли. Генка был с сумкой, и в ней что-то звякало, знаете, как бутылки звякают… Вернулся Рева сердитым и раздраженным. Он не говорил, но, похоже, Гена додумался предложить ему выпить…

— М-да, действительно, не очень приятная история, — согласился Сквира.

— Это еще не все, — замахал на него Гаврилишин. — На следующий день Орест Петрович пошел в фотоателье. Ему понадобились снимки монет для каталога какой-то выставки. В ателье была большая очередь — канун Девятого мая. Пришлось ждать почти полчаса. И тут вдруг явился Гена. С той же сумкой в руках. И опять пьяный. С Орестом Петровичем не поздоровался. Мимо очереди направился к мастеру. — Сергей Остапович понизил голос и добавил: — У нас этот фотограф — довольно известная личность. К Оресту Петровичу хаживал в гости, картины всякие пишет, пытается из себя что-то строить, а сам спекулянт спекулянтом. Таких еще поискать! Как его до сих пор не посадили, не понимаю. Он же возле каждого заезжего поляка крутится, как комар…

— Не Олег ли Квасюк? — внезапно догадался Сквира, вспомнив список Ревы.

— Он, — удивился Гаврилишин. — А откуда вы…

— Что там про Гену? — перебил его Козинец.

— Ах да! — директор покосился на лейтенанта. — Орест Петрович ему замечание сделал. А тот ответил, что хватит, мол, детскими игрушками заниматься, монетками-шмонетками, пора бы на старости лет и повзрослеть. Отодвинул Реву, будто тот был какой-нибудь тумбой, и пошел к Квасюку. Орест Петрович за ним, а этот горе-фотограф вдруг заявляет, что Гена договорился по телефону, и ему, Реве, ветерану войны и труда, нужно выйти и подождать. Это при том, повторюсь, что сам Квасюк, в общем-то, с Ревой в приятельских отношениях был! Ну, Орест Петрович тогда испереживался, чуть в больницу не слег…

— А Гена?

— А что Гена? — развел руками Сергей Остапович. — Он же спился. Шляется по ресторанам и пивным, разъезжает с девицами на «Жигулях», транжирит не понятно откуда взятые деньги направо и налево. На работу почти перестал ходить. В общем, печальная история.

— А у него и «Жигули» есть?

— «Жигули» или «Москвич» — я в этом плохо разбираюсь…

— Ясно. Но отметить свою братиславскую награду в конце мая Рева все-таки пригласил и Рыбаченко, и Квасюка, правильно?

У директора Дома пионеров вновь удивленно расширились глаза.

— Ну да… — растерянно пробормотал он. — А откуда вы…

Капитан улыбнулся.

— Все правильно, — Гаврилишин взял себя в руки. — Фотограф чуть ли не на завтра ходил к Реве извиняться. Мол, трудный день и все такое… А с Геной они через несколько недель помирились. Думаю, приглашение Рыбаченко было всего лишь жестом — мол, прощаю, так и быть…

Взгляд директора вдруг замер, сфокусировавшись на чем-то позади Сквиры. Северин Мирославович инстинктивно обернулся и увидел, что Козинец снял с одной из полок деревянную модель биплана и теперь играет ею. Как раз в этот момент он совершал мертвую петлю, едва не задев колесами шасси люстру. Потом стремительно бросил модель вниз, пронес ее у самого пола, и начал тяжелый набор высоты, почти вертикально задрав нос самолета…