Страница 18 из 25
Все эти ростки «павловского утопизма» питались, усиливались важнейшими социально-политическими обстоятельствами, которые имели уже не личностный, но всероссийский и даже всемирный характер.
Первое из этих обстоятельств, уже отмеченное, – существование определенной дворянско-консервативной оппозиции екатерининской системе. Павел, конечно, не читал М. М. Щербатова, и тем интереснее сходство многих формул царя и историка: осуждение придворной пышности, разврата, безнравственности, цинизма, мечта о власти «твердой, благородной».
Если бы Щербатов дожил до 1796 года, ему, конечно, пришлись бы сначала по сердцу многие декларации Павла, и не ему одному; «стародумы» хотя и не имели шансов на исторический успех, но создавали некоторую почву для павловских утопий.
Второй российский источник находился на прямо противоположном общественном полюсе: народное неприятие «нового просвещения» вследствие нарастающего вместе с ним крепостнического гнета, отрицание екатерининской системы в целом и сложное влияние этого фактора на Павла, знавшего о «царистском мышлении» крестьянства и находившего здесь дополнительные доводы против образа правления и «цинической идеи» Екатерины II – Потемкина.
Третье обстоятельство, то, с которого и начался данный экскурс, – Великая французская революция и ее ближайшие последствия.
Как известно, одной из форм просвещенного разочарования в методах и результатах 1789–1794 годов было обращение мыслителей и литераторов во многих странах Европы к идеализированному прошлому. Исследовательница влияния французской революции на русскую литературу заметила, между прочим, что «философия реакционного романтизма ‹…› вдохновлялась неприятием послереволюционной действительности справа, с позиций защиты ниспровергнутого или до основания потрясенного революцией феодально-абсолютистского строя. С этим связана присущая многим романтикам ‹…› идеализация средних веков, их „рыцарских“ обычаев и нравов» [80. С. 88].
В этом смысле «Рассуждение о старом и новом слоге» Шишкова исторически сродни павловской апелляции к «средневековой мудрости»; царь, правда, заключает свои идеи в рамки европейской культуры, впрочем параллельно проповедуя и русский патриотический тон, русский обычай в управлении и быте. (Детали поведения Павла в быту, подчеркивающие его близость к русской, простонародной стихии в отличие от «матушкиного отчуждения», см.: 161. С. 352–355.) Шишков же более определенно держится славяно-российской основы, удивительно соглашаясь с Павлом, между прочим, насчет ломки языка, отмены или введения новых слов и тому подобного [91].
Итак, вторая половина XVIII столетия порождала немало объективных стимулов для «павловской попытки». Причины общественные: впечатления от французской революции, кризис, двойственность российского просвещения. Причины личностные – это детские и юношеские привычки Павла, прусское и другие европейские влияния, тот фон, который породил столь неожиданную, для многих странную и в то же время исторически не случайную консервативную идею Павла.
Эта идея в течение последнего четырехлетия XVIII века проявляется постоянно и многообразно.
Честь. О ней постоянно толкуют именные указы, приказы, устные сентенции государя – привить рыцарские понятия развращенному потемкинскому и екатерининскому дворянству. Павел совсем не лжет в отличие от беспрерывно лгавшей матушки, он практически всегда говорит и пишет то, что думает; ложь Екатерины была следствием ее стремления совместить несовместимое – самодержавно-крепостническую систему и просвещение; правдивость Павла – черта его системы, основанной на внутренне последовательных консервативных представлениях.
«Надо вспомнить о том, – пишет прусский агент из Петербурга, – как Павел поступил с Костюшкой. Поспешить освободить его, выдать ему значительную сумму, потребовать обещание никогда не сражаться против России, – это было одновременно благородно и мудро. Польский герой возобновил свою клятву, и, так как он человек чести, он сдержит ее. Таким образом, если Пруссии понадобится взбунтовать Польшу, то она не сможет рассчитывать на Костюшку» [174. P. 92–93].
Самые суровые приговоры павловских судов – по делам чести.
Поручик Московского драгунского полка Вульф в 1797 году нагрубил сразу нескольким командирам, отославшим находившуюся при нем «без письменного вида девицу». Аудиториат решил, «лишив чина, исключить из службы». Павел I усиливает наказание: «Сняв чины, посадить в крепость без срока» [154. Б. Оп. 10/99. № 184].
О подпоручике Сумарокове, спорившем со старшим командиром, и притом «обнажавшем саблю» (то есть едва ли не вызывая на поединок), генерал-аудиториат постановил: «лишить чинов, выключить из службы». Павел I: то же самое, но еще «послать в Сибирь на житье» [154. Б. № 236].
Вдовствующая грузинская царица жалуется в 1798 году на полковника Спешнева, командира русского отряда в Грузии, который «дал всей команде волю» и чинил «разные наглости и обиды». Спешнев отрицал вину, представляя благодарственную «квитанцию» покойного царя Ираклия. Аудиториат не находит Спешнева виновным, но Павел I двадцать третьего ноября 1798 года выносит окончательное решение: «Во уважение к царскому дому, в сатисфакцию оному, полковник Спешнев исключается из службы» [154. Б. Оп. 10/99. № 256].
Если при решении подобных дел встречались два мнения, царь, как правило, присоединялся к более строгому: например, о поручике Картавском, которого за растрату казны аудиториат находил необходимым лишить чинов, а командир, зловеще знаменитый генерал Линденер (и Павел – вслед за ним), – «лишить чинов, дворянства, заключить в крепость, продать имения, а если не хватит средств на покрытие растраты – взыскать с полковника» [154. Б. Оп. 10/99. № 203].
В то время как следующий царь, Александр I, обычно соглашался с решением генерал-аудиториата, Павел большей частью менял предлагаемую ему формулу: изредка – миловал, чаще – ужесточал наказание, как это было в смутном деле о поручиках Баранцеве, Дзыбине, капитане Степанове: они увели «вольную женщину Иванову» у своего полковника и устроили венчание Баранцева и Ивановой (священику пригрозили). Генерал-аудиториат решил исключить всех троих со службы, но царь был в день конфирмации особенно грозен и велел (24 января 1800 года) «всех трех, лиша чинов и дворянства, сослать в Сибирь» [154. Б. Оп. 10/99. № 203][32].
Честь была любимой темой бесед, приказов, приговоров Павла I. Многие наблюдатели (например, Ланжерон) отмечали стремление царя уменьшить в армии пьянство, разврат, карточную игру [107. В. № 274. Т. 1].
Идея рыцарской чести вызывала к жизни и ряд других.
Этикет. В связи с «рыцарской идеей» он понятен. Рыцарству свойственна повышенная значимость жеста, эмблемы, герба, цвета, формы.
Наполеон в своем уже частично процитированном суждении о Павле отмечал, что царь установил при своем дворе очень строгий этикет, малосообразный с общепринятыми нравами, малейшее нарушение мельчайшей детали которого вызывало его ярость, и за одно это попадали в якобинцы [См.: 175].
Особое значение приобретает четкая регламентация почестей или бесчестья. Таково, например, торжественное перехоронение Петра III или позорное перехоронение Потемкина [161. С. 417–419]; эти акты, понятные в павловской системе воззрений, неожиданны для привыкших к иному современников.
При Павле высокий смысл приобретают такие элементы формы, строя, регламента, как шаг, размер косицы, направление ее по шву, не говоря уже о вахт-параде.
Подробное описание вахт-парада попало в именной указ от 8 октября 1800 года [113. № 19522].
Уже упоминавшийся Д. Л. (Д. Н. Логинов) записал следующее суждение о вахт-параде, явно восходящее к очевидцам и участникам: «Вахт-парад, прусская выдумка, обратился при Павле в какой-то торжественный обряд, имевший важное значение, и был настоящим театром. ‹…› При тогдашних военных приемах странный церемониальный шаг, действия флигельманов, выскакиваших из рядов, чтобы телеграфировать ружьями самые вычурные знаки, балансирование офицеров экспантонами, все это казалось офицерам неуместным, устаревшим и смешным; но все это требовалось Павлом как необходимое и священное условие военного мастерства» [107. Г. К. 22. № 7. Л. 58].
32
Брак сочли недействительным, ибо священник «сделал только малое чтение молитв без надлежащего установленного порядка»; Александр I в 1801 году вернул всем троим чины и дворянство, как «претерпевшим довольное наказание».