Страница 7 из 21
Глава II. «Не время ли теперь?..»
Ведь не посредством же немоты, инквизиции, ссылок и кнута могут совершаться реформы!
На второй день после смерти Николая I Корф писал его сыновьям об истории 14 декабря: «Не время ли теперь… огласить эту повесть перед целою Русью?» Александр II ответил: «Теперь еще не время»[45].
Николай I пережил 65 декабристов, но 56 декабристов пережили его (речь идет о революционерах, преданных Верховному уголовному суду с разделением на «разряды»).
Через полтора года, на коронации, последовала амнистия оставшимся в живых декабристам. Корф утверждает, будто он решил, что «этим положен вечный уже надгробный памятник» над его сочинением[46]. Между тем общее оживление в стране и появление «Полярной звезды» делало декабристские сюжеты современными и злободневными.
Первые с трудом добытые декабристские документы Герцен, однако, предварял следующим признанием: «…мы далеки от того, чтоб считать наш труд полным или оконченным. Совершенный недостаток материалов чрез вычайно ограничил нашу работу. А потому мы обращаемся с просьбою ко всем русским, хранящим в сердце память мучеников и героев 14 декабря, – доставлять нам всякого рода сведения и подробности, могущие взойти в исторический сборник или в монографию об этом времени. Все частные события, анекдоты, письма, записки, относящиеся до них, драгоценны для нас, для потомства, для России, все это – достояние истории и не должно затратиться в рукописях. Дайте нам право нашим станком закрепить за историей и спасти от забвения или утраты рассеянные документы!»
Еще за три месяца до амнистии, в мае 1856 года, вторая книга «Полярной звезды» обнародовала цикл запрещенных стихов, среди которых декабристские сочинения Рылеева, Пушкина. В третью же книгу попало первое из опубликованных декабристских воспоминаний – статья «Семеновская история», к созданию которой были, очевидно, причастны М. И. Муравьев-Апостол и И. Д. Якушкин[47].
Известно, какое впечатление на многих мыслящих или начинавших мыслить произвели декабристы, возвращавшиеся из Сибири, каким значительным общественным событием было даже краткое пребывание в столицах И. И. Пущина, М. И. Муравьева-Апостола, И. Д. Якушкина, С. Г. Волконского. 23 ноября 1859 года В. И. Штейнгель писал Г. С. Батенькову: «Совершенно согласен с тобою, что в подведении итогов видится много утешительного. ‹…› Все это развитие идей, подымание вопросов, гуманных стремлений по пути к прогрессу мне кажутся обаянием, чтобы не сказать надуванием…»[48]
Разосланные в основном по провинциальным городам и усадьбам, декабристы тут же включались в обще ственную жизнь, подталкивая крестьянский вопрос, составляя воспоминания, корреспондируя в заграничные Вольные издания. До властей доходили сведения о большом сочувствии, которым повсюду пользовались вчерашние ссыльные. Кроме того, в правительстве знали об усилении в то время интереса к русским событиям на Западе. Хотя материалы по истории царствования Николая I просили для своих трудов вполне «благонамеренные» французские историки Альфонс Баллейдье и Поль Лакруа, петербургские власти долго не решались предоставить им неопубликованные документы. Между тем Корф начал опасаться, что Баллейдье просто обнародует во Франции его книгу, воспользовавшись одним из пятидесяти экземпляров первого или второго издания. Выход из положения Корф видел либо в отказе французскому историку, либо в разрешении на публикацию собственного сочинения.
В ноябре 1856 года (когда декабристов уже амнистировали и они постепенно покидали Сибирь) царь, запретив давать Баллейдье материалы о 14 декабря, при этом подтвердил и запрет на массовое издание книги Корфа. Тем интереснее, что уже через несколько месяцев защитный инстинкт власти подсказал ей новое решение. По рассказу Корфа, 17 апреля 1857 года Александр II сказал ему:
– Теперь наступило время обнародовать вашу «14 декабря».
– Государь, – отвечал я, пораженный такою внезапностью, – удобно ли освежать это дело теперь, когда вы изволили помиловать всех его участников?
– Тут столько было великого и прекрасного со стороны покойного государя, что незачем более хранить это в тайне, да такое умолчание было бы даже и противно моей совести, потому что мне известны нелепые и превратные толки, ходящие об этом происшествии не только в Европе, но и в самой России.
– Но, Ваше Величество, то обстоятельство, о котором я упомянул…
– Надо всем этим прошло уже больше 30 лет, и нужно же наконец, чтобы история взяла свое; притом большая часть участников давно умерла, а фамилии остающихся еще в живых можно как-нибудь обойти; возьмите о них справку в III отделении моей канцелярии.
– Итак, Вашему Величеству положительно угодно, чтобы книга была издана для публики?
– Да, я уверен, что это произведет очень благоприятное впечатление.
– Но не нужно ли чего-нибудь переменить или иное выпустить?
– Зачем же, все это история.
Выйдя из кабинета, я в передней нашел ожидающим своей очереди к докладу министра двора графа Адлерберга. При рассказе ему мною о последовавшем высочайшем повелении он был удивлен не менее меня[49].
Известие распространилось при дворе. Многие встревожились, особенно генерал-адъютант Ростовцев, влиятельнейший сановник, в свое время выдавший Николаю I заговор своих друзей – декабристов.
Готовя третье издание («первое для публики»), Корф познакомился с перепиской Николая I и Константина, «которую прежде никогда не могли отыскать и которая была наконец найдена по кончине императора Николая»[50]. Историк получил и другие материалы семьи Романовых, а также донесения адъютанта Лазарева, отправленного в 1825 году в Варшаву с известием о петер бургской присяге Николаю. Из III отделения сообщили список здравствующих декабристов для того, чтобы не упоминать их имени в печати, при этом был упущен только Кожевников, управлявший в 1857 году гродненской палатой государственных имуществ, и Корф назвал его в своей книге среди других «бунтовщиков».
В этот период Адлерберг, очевидно неплохо представлявший направление общественного мнения в стране, высказал опасение насчет того, что обвинения в адрес заговорщиков могут вызвать у них «попытки оправдаться, что пойдет по свету и будет тем опаснее, что оно не связано с определенными лицами».
Любопытно, что переписку Николая I с Константином Адлерберг рекомендовал давать не на языке подлинника, французском, но в русском переводе: «Переписка государя с братом на иностранном языке по таким столь важным предметам может произвести плохое впечатление и пролить воду на мельницу хулителей, славянофилов etc. etc.»[51].
Чрезвычайно интересно следующее мнение и пожелание министра двора о нераскаявшихся декабристах: Адлерберг просил Корфа переменить одно место в эпилоге книги. Было: «Благодушная мысль монарха склонилась и к тем несчастным, которые, быв увлечены одни обольщениями самонадеянности, другие неопытностью молодости, тридцатилетними страданиями искупали свою вину». Адлерберг советует: «Не лучше ли сказать: „Тридцатилетним, но заслуженным изгнанием (или ссылкою) и чистосердечным раскаянием (хотя это последнее, как я слышал, неправда?)“. Слово „страдания“ может возбудить сожаление и мысль, будто они действительно были подвержены физическим, материальным страданиям, чего вовсе не было»[52]. Корф замеченное место изменил так: «Тридцатилетним заточением и раскаянием…»
45
ПБ. Ф. 380. № 1998. Л. 47.
46
ПБ. Ф. 380. № 1998. Л. 48.
47
ТК, гл. III.
48
ЛБ. Ф. 20 (Г. С. Батенькова), 13. № 34, письмо № 39.
49
ПБ. Ф. 380. № 1998. Л. 52 об. – 53.
50
ПБ. Ф. 380. № 1998. Л. 54.
51
ПБ. Ф. 380. № 1998. Л. 56–57.
52
ПБ. Ф. 380. № 1998. Л. 58.