Страница 13 из 16
Иногда он казался себе ходячим вулканом, в утробе которого бродит и ищет выхода наружу не высвобожденная любовная лава.
– Ты меня любишь? – иногда спрашивала его Людмила.
– Конечно, люблю, – отвечал он скороговоркой, на что она обижалась:
– Ты как-то бесчувственно это сказал.
Тут уж он по-жихаревски ударялся в пространные демагогические размышления о том, что любовь такая штуковина, которая с годами меняет свою сущность, взрослеет (он хотел вообще-то сказать «стареет»), теряет первозданную температуру чувств и перерастает во что-то другое… Ну, в привычку, скажем.
Накаченные ботексом и размалеванные тетки, по три раза побывавшие замужем и оставшиеся в одиночестве, частенько несли из телевизора такую же ахинею сексуально неудовлетворенному российскому народу о премудростях любви…
Гаевского однажды сильно позабавила в «ящике» дебелая дама, пространно и красиво рассуждавшая о счастье семейной жизни и поучавшая молодежь, как надо сохранять крепость уз:
– Я была особенно счастлива с бывшим третьим мужем…
Поглядывая на жену, он порой все же стыдился своих коварных и предательских тайных замыслов затеять долгоиграющий романчик на стороне. И ничего с собой поделать не мог.
Как ни крути, а получалось, что снова бродил в нем план измены.
И от этого временами как-то неуютно становилось на душе. Он успокаивал совесть словами майора Жихарева, сказанными Гаевскому еще в его лейтенантскую белогорскую пору:
– Мужчина изменяет не потому, что в нем много плохого, а потому, что в нем пропадает понапрасну много хорошего.
Он грустно улыбался, вспоминая эти слова майора.
Иногда из Воронежа в гости к Гаевским приезжала родная сестра Людмилы – Полина. Она была на три года старше жены Артема Павловича и находилась в расцвете той, еще не сильно тронутой возрастом, фамильной породистой красоты, которая была дана ей, как и Людмиле, отцом с матерью.
У Полины была великолепная фигура и веселая душа, – в больших глазах ее Гаевский частенько замечал тот шаловливый свет, который обычно бывает у женщин на пике сексуальной активности (чего, к сожалению, нельзя было сказать про глаза Людмилы). Сестры, как часто бывало в их детстве и юности, любили посекретничать и пошушукаться до глубокой ночи. В такие дни Гаевский часто слышал их звонкий смех из своей спальни, где Людмила укладывала Полину на свежие простыни его кровати. А ему стелила в бывшей детской. Засыпая, он иногда сгорал от любопытства, – так сильно ему хотелось узнать, о чем же там бубнят сестры и что так сильно смешит их. Как-то утром он спросил об этом Людмилу, но она насторожилась, и ответила:
– Да так, – о жизни, о семьях, о детях говорим, свое детство вспоминаем… Ничего особенного.
Однажды перед сном он решил покурить на лестничной площадке, и, проходя мимо кухни, где за бутылкой вина все еще бубнили сестры, он отчетливо услышал в приоткрытую дверь слова, сказанные Полиной, – «Человек для души».
О, как же ему хотелось узнать, о каком именно человеке и в каком, так сказать, контексте были сказаны эти слова! Но сия тайна так и осталась ему неведомой… Как, впрочем, и содержание всех вечерних и ночных разговоров сестер. А выпытывать все это у жены или у Полины, – было, разумеется, неприлично. Он вспомнил эти загадочные слова много позже…
– Ты что, серьезно влюбилась в него? – шепотом, почти в самое ухо Людмилы, спрашивала Полина в темной спальне.
– Я и сама еще не знаю… У меня такое впервые. Руку целует, цветы дарит… По телефону какие-то особенные слова говорит… А глазами, глазами какими на меня смотрит! Я поначалу не придавала этому значения… Думала, просто флирт… А потом чувствую, – что-то стало во мне меняться…
– И кто же он?
– Мой начальник… Завкафедрой. Из Парижа приехал.
– Из самого Парижа? Он что, – француз?
– Ага, француз из Нижнего Новгорода! Работал там в университете. Потом в Париже лекции читал…
– И какой же он?
– Высокий, стройный, элегантный… С хорошими манерами. Мне с ним интересно. Он меня и надоумил по Набокову кандидатскую защитить… И ты знаешь, я прямо вся другая стала… До встречи с ним вся в работе, в работе, в работе была… Модные тряпки уже не так, как в молодости, стали интересовать… Иногда на лекции уже не намалеванная ездила… Даже ногти не красила… А теперь себе такого никогда не позволяю…
– И давно у тебя это?
– Да уже полгода. Пол-го-да.
– Артем что-то подозревает?
– Кажется, нет.
– Помнишь, я тебе как-то говорила, что наши годы – это очень опасный возраст?.. Бабы в нашем возрасте словно с ума сходят… С левыми мужиками, как последний раз перед смертью трахаются…
– Полинушка, не говори, пожалуйста, так грубо.
– Извини. Я не филолог. Я же кондитер. Ну и что, у вас уже все было? Колись, сестренка.
– Ну что ты? Я об этом пока и не думаю. Я боюсь этого. Мне кажется, если все это будет, в моей жизни лопнет, треснет что-то очень важное, что уже не склеить и не скрепить.
– Предрассудки все это, Люсь… Жизнь дается человеку один раз и ее надо прожить… Да так, чтобы потом ни о чем не жалеть. Мне мама перед смертью рассказывала, что у нее в наши годы тоже был человек для души… А мы все думали, что она у нас святая…
– Она и мне это рассказывала.
– Вот видишь, это у нас, значит, фамильное… С генами передалось. Мне мама говорила, что к сорока годам баба…
– Не говори это слово…
– Хорошо. К сорока годам женщина становится чем-то похожей на осеннюю яблоню, которая хочет цвести… Ибо есть непознанные законы физиологии! Все остальное – моральные предрассудки.
– А тебя есть человек для души?
– Так я тебе все и скажу.
– Но это же нечестно.
– Давай спать, когда-нибудь и я перед тобой расколюсь.
Расшифровка одного из бортовых блоков управления американской противоракеты, добытого нашей разведкой в США, продвигалась медленно.
Томилин поторапливал Гаевского, – осенью на полигоне под Астраханью предстояли очередные испытательные пуски «карандаша», и надо было всем отделом навалиться на корректировку его программного обеспечения.
Гаевский с утра до вечера пропадал в лаборатории, выстраивая на компьютере бесконечные схемы прохождения сигнала к высотомеру.
Назначенный ему в помощники сметливый майор Дымов тоже беспомощно разводил руками, – у него тоже ничего не получалось. Однажды он подал идею:
– Артем Палыч, а что, если вскрыть платы? А?
Гаевский ответил:
– Американцы не дураки, они и про таких ушлых, как ты, подумали. Как только мы вскроем платы, – вся схема рухнет. Кстати, они на этом и прокололись, когда пытались вскрыть «начинку» ракеты С-300…
Еще час оба сидели перед компьютерами молча. Пальцы шустро танцевали на клавиатуре. Дымов протяжно вздохнул, протер глаза, взглянул на часы и осторожным тоном негромко пробубнил:
– Артем Палыч, у меня есть предложение – кофею попить. Вы не против? В нашем баре отличный молотый кофе. Кстати, вас не удивляет, что на нашей серьезной фирме устроен этот легкомысленный бар?
– Да, это как-то экзотично, – ответил Гаевский, не переставая бегать пальцами по клавиатуре компьютера, – трактир на режимном объекте… Это круто…
– Я тоже так думал и был поначалу немало удивлен и даже возмущен присутствием этого шалмана в нашем корпусе, – говорил Дымов, – а когда все узнал, так сказать, об истории вопроса, то удивляться перестал.
– И что же вы узнали? – спросил майора Гаевский.
– А то, что режим секретности этот бар здесь никак не нарушает – он никак не связан с нашим корпусом. Там отдельный вход с улицы и стены почти метровой толщины. А появилось это славненькое заведеньице с легкой руки Журбея… Но не от легкой жизни.
Услышав это, Гаевский оторвался от компьютера и пристально посмотрел на майора:
– Ну и какая же у этого бара история?
Дымов негромко, словно боясь посторонних ушей, говорил: