Страница 1 из 27
Александр Чиненков
На пороге великой смуты
Часть первая
Степные огни
Глава 1
Наступила зима. От мороза схватывало дыхание. На Сакмаре забереги всё увеличивались, течение несло ледяное «сало», и казалось, вот-вот река встанет у всех на виду. Но она встала для всех незаметно, ночью, – посмотрели утром, а перед глазами корявое ледяное поле, и свежий снежок посыпает его, ровняя поверхность.
Рождество в этом году было снежным. Снег шёл всю ночь. Деревья в лесу стояли под толстыми белыми шапками. Крепкий морозец при полном безветрии приятно пощипывал лица казаков.
Народ давно прошёл от утрени.
У атамановой избы, на базарной площади стояло не менее десятка троек. Сани и лошади были украшены разноцветными лентами.
Светлая передняя избы с многочисленными вешалками была завалена шубами, полушубками и азямами (азям – крытый овчинный тулуп). Несмотря на то что на улице сверкал яркий солнечный день, изба была освещена многочисленными свечами.
Гостей встречал сам атаман Данила Донской с супругой и поп Серафим. По случаю рождественского приёма атаман был одет в парадный мундир.
Все сакмарские казаки уже сидели за столом. А казаки, как всему миру известно, любят пировать шумно, открыто – «всем ворогам назло и соседям на зависть». Обычно в Сакмарском городке свадьбу гуляли неделю, именины, крестины – не менее двух дней, ну а Рождество справляли один день. Но зато как!
Так жили прадеды, деды. Не одним десятком лет освящены нерушимые обычаи.
По случаю наступившего Рождества вино и водка лились рекой, столы ломились от яств, а казаки и казачки веселились от всей души!
В избе залихвасто бренчала балалайка, ей подыгрывали деревянные ложки, а жена атамана Степанида, красивая полногрудая казачка, выплясывала в паре с Петром Беловым.
Подвыпившие изрядно зрители хватались за животы. А Степанида выплясывала и вихревой присядкой, и забористой чечёткой, и готова была, кажется, встать на голову, чтобы поразить своим удальством любовавшихся её пляской гуляк.
Белов вовсю старался не уступать «атаманше». Он плясал так забористо, что казалось, его ноги едва касаются пола. Урядник прищёлкивал, присвистывал и выкрикивал задиристые припляски: «Э-э-эх, пропади земля и небо. Я на кочке проживу!..»
Добродушный гуляка, танцор и балагур, Белов был незаменим на всех гулянках и торжествах в Сакмарске. Он не отказывал никому в своём таланте увеселять пьяных земляков.
Но вот ноги атаманши начали путаться, и она остановилась, повелительно сдвинув соболиные брови. Балалайка и перестук ложек моментально смолкли. Гости замерли за столом. А Степанида, чувствуя всеобщее внимание, вдруг запела.
Мелодия родилась сама собою, и слова пришли сами, простые и грустные, – потом она никак не могла вспомнить, что пела. Степанида слушала свой голос, летевший над потолком избы, – сильный, глубокий, свободный. Ей случалось петь не единожды, но она никогда не вслушивалась, как звучит её пение.
Она вздрогнула и смолкла, потому что подошедший сзади атаман, неловко повернувшись, задел её локтем.
– Кто это там? – крикнула она недовольно.
– Господи, не серчай, душенька, не хотел я, – пробормотал виновато Данила.
Степанида уже готова была ответить привычной резкостью (они с мужем постоянно пререкались). Но атаман присел рядом на табурет и попросил:
– Ты продолжай, Степанидушка. Я ведь не мешаю.
Он был настолько растроган пением жены, что напрочь позабыл сказать что-либо язвительное.
Степанида помолчала и запела старинную казачью песню. Её щёки порозовели. Она наслаждалась звуками своего голоса и захотела услышать восторженную похвалу.
И она добилась своего. Её песни, её необыкновенный голос поразили всех. Казаки хлопали, не жалея ладоней. К Степаниде неслись возгласы удивления, похвал, восхищения…
А потом снова грянула плясовая. Весело забренчала балалайка, и в такт ей застучали ложки.
Пока в избе шло веселье, атаман, Гордей Тушканов и Матвей Куракин вышли на крыльцо.
– А ты его рыло хорошо запомнил? – спросил атаман у Куракина, продолжая начатый в избе разговор.
– Ни в жисть не зрил его в глаза, – ответил тот.
– Чернобровый, стройный такой, – попытался помочь ему вспомнить Тушканов.
– Не-е-е, этот чужак другого обличья был. Неприметный какой-то. А рыло своё он всё платком закрывал. Вот только зенки его узкие, будто азиатские. Такие юркие, колючие и беспокойные. – Куракин посмотрел вдаль, припоминая холодную стеклянность неприятных глаз встреченного им ночного путника. – На башке у него шапка лисья, на ногах сапоги тёплые. А ещё в шубу одет, мехом лисицы подбитую.
– А что он тебе балакал? – поинтересовался атаман.
– Всё больше помалкивал, – ответил казак. – Я ещё сказал ему, что не местный ты, как я погляжу. Заплутать могешь. Айда, дескать, в городок к нам, заночуешь, а утрась и в город зараз подашься. А он, вражина эта, как зыркнет. И зло так буркнул: «Я дорогу знаю. А беды мне никто причинить не осмелится!» Вот почитай и все. Я подстегнул свою Ворону, и айда в городок. А он и подался дальше по дороге, что на слободу Сеитову ведёт. Я ещё вчерась о том обсказать хотел тебе, атаман, да вот закружился как-то…
Казаки задумались.
– Дня два назад какие-то сабарманы Янгизский умёт разграбили, – сказал Тушканов. – Казаков побили, скот увели.
– Жаль вот, домой спешил, – вздохнул Куракин. – А то бы до места его довёз и прознал, кто есть он.
– Да не поехал бы он до места с тобою, – сказал атаман. – Могёт быть, лазутчик он сабармановый, раз рыло платком укрывал. А шёл он в свою волчью нору, которую надо бы разыскать и раздавить, ежели где рядышком, чтоб жить спокойно и далее. Верно говорю?
– Эдак верно, атаман, – поддержали его собеседники.
Дверь, скрипнув, открылась, и из избы вышли Никодим и Прасковья Барсуковы. У Прасковьи был узелок в руках.
– Куда это вы? – спросил Тушканов. – Ещё гульба в самом разгаре?
– Некогда нам рассиживаться, – вздохнул Никодим. – Груню навестить надо, гостинцев ей снесть.
– Как она поживат? – спросил атаман.
– Взял бы вот сам и сходил, – озлобленно буркнула Прасковья. – Сам на похоронах подсоблять обещал, а теперь и носа казать не хочешь.
– Цыц, Прасковья! – крикнул Никодим. – Сами управимся. Нечего атамана от дел отрывать!
– Дык что с ней? – спросил Донской.
– Да ничего, – ответил Никодим. – Из избы, акромя как на кладбище, более никуда не выходит. Она уже не найдёт себе утехи. Ни сегодня, ни опосля.
– Зайду к ней завтра утром, – сказал атаман, – попроведаю!
Долго ещё не расходились казаки, всем миром празднуя Рождество.
Наконец начали подниматься. Первым вышел поп Серафим. Он был розовый от выпитого вина, пышногривый, величественно-красивый. Его заметно качало. Он с трудом спустился с крыльца. Подоспевший дьяк помог усесться в сани и взял в руки вожжи. Пара гнедых взяла с места размашистой рысью.
Вслед за попом разъехались ещё несколько казаков с жёнами. Наконец на крыльце показались одновременно атаман с супругой, едва стоявший на ногах, в полушубке, одетом только в один рукав, без шапки, бравый казак Григорий Мастрюков. В правой руке он держал недопитую четверть с водкой.
Сын Мастрюкова подал к крыльцу раскормленного жеребца, запряженного в сани. Григорий и атаман о чём-то громко заспорили. Неожиданно разгорячившийся Мастрюков передал четверть своей супруге Софье и замахнулся на Донского. Вышедший в это время из избы Матвей Куракин перехватил руку Мастрюкова, и на крыльце началась драка.
А нагулявшиеся казаки всё выходили и выходили из избы и вскоре драчунов разняли. Мастрюкова насильно впихнули в сани, и сын увёз горланящего песни и зовущего всех к себе в гости отца вместе с матерью домой.
Спустя четверть часа изба опустела. Последними вышли Гордей Тушканов и его супруга Глаша.