Солдат

Наташа отставила чашку, освобождая руки, и подошла к нему, складывая их на груди. Зеленые глаза внимательно изучали лицо Барнса, пытаясь встретить его в замешательстве блуждавший по полу взгляд.

— Тогда как мне тебя называть? — наконец спросила Романофф, и только тогда он посмотрел на неё.

— Как хочешь, — не без труда ответил Барнс, и тон его тут же смягчился. — Но только не так… Пожалуйста.

Девушка сделала ещё шаг, сокращая дистанцию, которую всегда с ним держала, и, к удивлению Барнса, положила ладонь на его плечо. Кто бы мог подумать, что рука, в прошлом наносившая такие тяжёлые удары, могла так мягко опуститься на его кожу.

— Пойми меня, — вновь заговорила она, — я не знала Баки из Бруклина. Я знаю Зимнего солдата. И немного знаю того, кого в Ваканде прозвали Белым Волком.

Барнс тяжело вздохнул, опуская глаза. Он знал, что ему от этого не отмыться. Его руки в крови. По локоть, по плечи. Пройдёт много лет, но он останется тем, кто служил КГБ, служил ГИДРЕ, убивал дюжины людей по приказу. Оставил на теле стоявшей перед ним девушки шрамы, которые никогда не исчезнут.

Чувство бесконечной вины разливалось по его венам жидким свинцом.

— Но я не против узнать Джеймса, — продолжила Романофф, вновь выдергивая его из бездонного колодца мыслей. Она легко сжала его плечо, после чего убрала руку и улыбнулась. — Джеймс Бьюкенен Барнс… — произнесла она почти по слогам, — звучит красиво.

========== Джеймс ==========

— Zhelanie.

— Нет…

Железные наручники сжимают запястья до боли, не давая пошевелиться. Толстый кожаный ремень обхватывает лоб, пряжка врезается в кожу.

— Rzhavii.

— Нет! Нет, нет…

От бетонных серых стен веет ужасным холодом. Кровь стыла бы в жилах, если бы поднимавшаяся изнутри агония не заставляла ее закипать.

— Semnatsat’.

— Пожалуйста, не надо!

Полковник произносит слова так отчетливо, что каждая буква буквально бьет Барнса по лицу. Каждый шаг тяжёлых армейских ботинок отдаётся эхом в пустом помещении.

— Rassvet.

— Хватит! Пожалуйста, хватит!

Барнс рвётся, изо всех сил пытается избавиться от сдерживающих его оков. Рычит как раненый дикий медведь, потому что знает, что будет, когда произнесут последнее слово. Но металл сильнее, чем его мышцы. Сильнее даже чем его бионическая рука.

— Pech’.

— Джеймс.

— Devyat’.

— Джеймс!

Мороз смешивается с жаром. От крика остаётся лишь звон в ушах. Серые стены разбиваются на куски, и на их месте возникает ночной полумрак спальни. На кулак намотаны лоскуты разорванной простыни, длинные волосы прилипли ко лбу и шее, прикрытым испариной.

— Джеймс…

Романофф стоит в дверях, приоткрыв дверь в коридор и впустив в его комнату немного тусклого света. Испуг застыл на ее лице, зеленые глаза в удивлении округлились. Она всматривается в темноту, ищет взглядом глаза Барнса, которые он старательно от неё прячет.

— Все в порядке, — цедит он сквозь зубы, пытаясь освободить руку, но вместо этого путаясь ещё больше. — Плохой сон.

— Я принесу тебе воды, — голос снова невозмутимый. Почти. В самый последний момент интонация выдаёт неподдельное беспокойство.

— Нет.

Барнс не хотел ни воды, ни чьего-либо сочувствия. Хотя нет, промочить горло, наверное, все же не отказался бы. Но только если нальёт себе сам. Никакой жалости со стороны. Романофф и так уже увидела слишком много.

— Лежи, я принесу.

— Я сказал нет.

Снова тон ледяной. Как сталь клинка. Режет, не давая Наташе вновь возразить.

Она не отводит от него глаз. Беззвучно заходит в комнату, закрывая за собой дверь, подходит к краю кровати. Стоит над ним несколько секунд, наблюдая за лихорадочными попытками Барнса освободиться от лоскутов.

— Давай я тебе помогу. — Наташа садится и протягивает руку, но тот отдёргивает свою как от огня.

— Уходи.

— Джеймс.

Собственное имя действует на Барнса как успокоительное. На миг он замирает. Смотрит на Романофф то ли как на врага, то ли как на спасителя. Она касается его бионических пальцев осторожно, как будто может неловким движением причинить металлу боль. Снимает разорванную ткань за секунду, но не спешит отпускать его ладонь.

— Что ты видел, Джеймс?

Голос Наташи мягкий, тягучий. Как мед, стекающий по ложке.

— Ничего.

Может, этому учили всех шпионок в СССР, а может у неё это было врожденное. Барнс точно сказать не мог. Но на секунду ему показалось, что вибраниум вдруг начал проводить тепло.

Романофф разжала пальцы и отпустила его руку, поднимаясь с кровати.

— Что бы там ни было, тебе не обязательно проходить через это одному, — сказала она почти шепотом. — Ты больше не один, Джеймс.

Наташа вышла из комнаты так же тихо, как и зашла. Дверь закрылась за ней почти беззвучно, а Барнс как маленький глупый ребёнок все смотрел на место, где она только что сидела.

***

— Как насчёт спарринга?

Барнс хмурит брови.

— Что?

— Спарринг, Джеймс, — повторяет Романофф, и ее губы изгибаются в улыбке. — Например, старый-добрый рукопашный. Помогает немного проветрить голову.

Она стоит боком к нему в освещённом солнцем зале с высокими белыми потолками и смотрит на себя в зеркало, разминая шею.

Прошло несколько дней, но она ни разу не говорила и никак не напоминала о том, что видела ночью. За это Барнс был ей особенно благодарен. Стив, видимо, слишком крепко спал, чтобы услышать что-либо, а Наташа так уверенно делала вид, что ничего и не было, что он и сам иногда верил, что тот разговор ему приснился.

Но, конечно же, это было бы слишком хорошо, чтобы оказаться правдой. Как бы сильно Барнс не старался переключиться, рано или поздно его мысли все равно падали в эту воронку.

— Не стоит. Я не хочу тебе навредить.

Брови Романофф удивленно изгибаются, уголок губ приподнимается в улыбке. Она приближается, не отрываясь смотря в его глаза снизу вверх.

— Ты? — переспрашивает Наташа с усмешкой. — Навредишь мне? Не льсти себе, Джеймс. Когда такое вообще было?

Барнс не без труда изображает кривоватую улыбку, вспомнив шрамы от его пуль на ее теле. Левый бок и плечо. И это не считая невообразимого количества ссадин и синяков, которые, в отличие от этого, хотя бы имели свойство проходить.

Он знает, что она о них не забыла. А Наташа знает, что откровенно слукавила. Но вместо того, чтобы позволить Барнсу молча стоять, пожирая себя самого изнутри от вины, хватает с его руки резинку, которой он собирался завязать волосы. Секунда — и ее силуэт мелькает уже в другом углу зала. Романофф двигается быстро и легко, и с той же скоростью в Барнсе просыпается азарт. Бросившись следом, он вдруг уже во что бы то не стало решил отобрать у рыжей свою чёртову резинку.

— Поймаешь меня, Джеймс?

Романофф не пытается с ним драться, но с присущим ей профессионализмом ускользает из рук, не давая себя схватить. Тонкая черная резинка, зажатая между ее пальцами, несколько раз мелькает перед его лицом, и на третий Барнс все же смог ее отобрать.

Наташа лишь ухмыльнулась, вновь выхватывая ее, проскользнула между его ног, и, оттолкнувшись от спины, отпрыгнула на несколько метров.

— Пожалуй, оставлю ее себ…

Договорить Романофф не успела. Барнс сам не осознает, как он так быстро подлетел к ней, заворачивая руку за спину и выхватывая резинку. Наташа оказалась на полу, с глухим звуком впечатанная в него всем весом крупного тела.

Ее широко распахнутые глаза смотрят на него испуганно, губы слегка приоткрыты. Тишина пронизывает воздух, и только тогда Барнс понимает, что именно сделал. Он выпускает ее запястье, заведённое за спину, дёргается, чтобы слезть и поднять ее на ноги, но Романофф вдруг откидывает голову назад и заливается звонким смехом. Самым настоящим, беззаботным, почти что детским. В первый раз за очень долгое время Наташа искренне смеётся.

— А ты хорош, — протягивает она, все ещё широко улыбаясь. — Очень хорош, Джеймс.