Добавить в цитаты Настройки чтения

Страница 7 из 12

Ахмат от неожиданности вскинул свое ружье к плечу: «Билла-ги!», – но Дзахо вырвал его за ствол из рук двоюродного брата и, перекрикивая грохот копыт, отрезал:

– Не смей! Кровь ляжет на наш род!

Черные бурки мелькнули за каменистой осыпью и исчезли в наступающей ночи, оставив напуганную Аминат наедине с первыми заездами.

Всю дорогу до Аргуни девушка пела ясын36, не скрывая слез.

– Ясын вель кран иль хаким ин нага ля минал мирсарим… Аля сир' а'ати мыштаким. Танзи ляль эзи зир рахим.

Напрасно ее пытался успокоить Дзахо. Крик проклятья сестры застыл в памяти беглянки. И точно уколом в сердце пронзило Бици какое-то неприязненное, черное чувство. «Разве ты не по доброй воле пошла за ним? Разве Дзахо не нравится тебе? Разве не в него ты влюбилась с первого взгляда? И разве не его мужественный образ не раз вставал за эти ночи перед тобой?! Кому ты лжешь – себе либо Небесам? Кого жалеешь – родственников или себя?»

Думала обо всем этом несчастная Бици… думала, соглашаясь и не соглашаясь сама с собой… И все же, когда нынче внезапно пробил час проститься с родным домом, с товарками, с невинным девичеством и стать женщиной, – трепетную грудь ее сдавили ледяные обручи жалости к себе, к своим домашним, что вырастили ее – сироту, как родную дочь. «О Всемогущий и Всемилостивый… Ли кад хаккал кау ле. А ла ек сер игим фегим. Ла е минуи…» – трудно беглянке было навеки расстаться со своим прошлым, которое помнилось светлым и добрым, как солнечный день. «Что ждет отныне меня? Кнут или теплая рука любви?..»

Так страдала и мучилась Бици. Скакала позади любимого и плакала.

Уж розовели смуглые хмурые гребни гор. Косынки дождя перестали затягивать небо. И только свинцовая листва деревьев содрогалась последними каплями слез.

С первыми лучами солнца они остановили загнанных лошадей у сакли Бехоевых. В бледном рассвете зари всадники смотрелись высеченными из камня, подобро черным ифритам.

На Кавказе гостей и вновь прибывших принято приветствовать ружейной пальбой в воздух, криками радости и прочими знаками внимания, но не было слышно ни первого, ни второго, ни третьего.

На лай собак выбежал лишь горох ребятни – мал мала меньше, те, кто остался заботиться о больных и стариках, те, кто не был взят на праздник, и те, кто был оставлен присматривать за полупустым аулом.

– Доброй дороги вам!

Беглецов мало-помалу окружили односельчане.

– Почему одни?

– Где остальные? Мы ждали вас завтра…

– Баркалла.37 Доброй дороги и вам. – Дзахо лишь зубы показал, засмеялся, легко спрыгнул с коня и, не отвечая на другие вопросы, бережно, как святыню, принял любимую на руки. Всадники спешились, бросили поводья разгоряченных коней ребятне, которая с радостной готовностью принялась вываживать их по двору, чтоб скакуны не сразу остыли.

– Милая, ты дрожишь?! – Дзахо стремительно откинул широкую полу бурки, укутал хрупкие плечи, обнял и силой притянул к себе тонкий девичий стан. – Идем скорее в мой дом! В наш дом… – поправился он и крепче прижал ее к своей широкой груди, на которой грозно топорщились многорожковые газыри. Утро было холодное, но только сейчас юноша заметил, сколь легко одета его Бици.

Старики-чабаны, опиравшиеся на посохи, недобрым взглядом проводили молодежь, поспешно скрывшуюся за дверями сакли. Острые, беспокойно-жгучие огоньки радости и тревоги в глазах юношей насторожили их. Уж они-то знали цену сему суетливо-дерзкому взгляду из-под бровей…

– О-хо-хо… Что будет теперь?

– Чего ожидать в Аргуни?..

Люди аула без объяснений поняли все. Кое-кто даже признал в беглянке племянницу уважаемого в горах Тахира, ближайшего родственника Ханапаши Ахильчиева – с этой фамилией шутки плохи… Мужчины их рода едва ли не все воевали с русскими под зелеными знаменами Шамиля. Вдвойне было плохо, что девушку похитили в святой праздник Хейт-байрам. Стоило ли так торопиться? В эти дни каждому правоверному хочется покоя, быть ближе к Аллаху и радоваться жизни… Что же до самой Бици – старики грустно усмехнулись в усы: «Сердцу не прикажешь… Ну так ведь и сердце должно дружить с головой… Все можно было устроить иначе, была бы Бици помудрее… Впрочем, у женщины ума в голове – сколько на яйце волос, – говорит горская пословица».

* * *

Когда ничего не остается делать, многие так и поступают. Снятая с плеч голова по волосам не плачет… Не думал о содеянном и Дзахо, как не думает, не сокрушается о крутом, опрометчивом шаге ретивая, полная жизненных соков молодость. Да и стоило ли ему, джигиту, сыну бесстрашного Бехоева, прислушиваться к внутренним голосам? Велика ли беда – «похищение невесты»? Так издревле повелось на Кавказе, так поступали его деды и прадеды, так поступил и он. Таких историй можно наслушаться в каждом ауле – на то она и горская любовь, о которой люди складывают легенды, – горячая, как раскаленная на костре кружка, которую в руках не удержишь. В конце концов «похищение» – обычное событие, не выходящие из ряда вон в горском быту, не запрещенное адатом. Так думал Дзахо, на том стоял, обнимая в спальне свою несравненную Бици, вкушая дикий мед ее губ, приникая к густой ночи ее волос и шепча те странные речи, которые может шептать только искренне любящий. Что ему за дело было до мнения людей, до всего мира?! Рядом с ним была его суженая, в кунацкой – преданные друзья-братья. «Нет, что ни говори… а каких чудес не случается под солнцем!»

Бици не закрывала глаз, не отворачивала лица, не чуралась ищущих рук – оттого ли, что пыл Дзахо окольцевал ее страхом, подчинил всецело себе, а быть может, потому что она поняла и разделяла его муки и страсть… Природное женское чутье подсказывало трепещущей, как бабочка в сачке, Бици: в эти мгновенья ее возлюбленный наполнен единственным, как и она, чувством безграничного счастья, сравнимого разве с блаженством джаннá, в саду вечности и благодати которого текут реки из молока, «вкус которого не меняется», реки из вина и меду – очищенного, «приятного для пьющих».

– Ты согрелась, жизнь моя? Прости, прости, кровью своей клянусь, я не хотел обидеть тебя!.. Все позабыл… когда скакали сюда… Забыл укрыть, забыл согреть… Нет мне прощенья! – целуя хрупкие ключицы невесты, горячо каялся Дзахо, содрогаясь плечами, теряя всякую власть над собой.

Она молчала, опустив длинные стрелы ресниц; притихла, точно притаилась в объятьях своего защитника и господина, а юная грудь ее вновь трепетала от страха и радости, как и тогда, в родной сакле, когда звучали чарующие струны пандура, а влюбленные глаза искали средь прочих его глаза… Как и тогда у ручья, когда при тихом шепоте его губ из рук ее выпал материнский кувшин…

Дзахо крепче прижал к себе Бици, горячее дыхание обожгло ее шею. Сердце казалось оборвалось… Она пыталась еще как-то скрывать свои чувства – тщетно, – все накипевшее, затаенное, сокровенное вырвалось на волю, и они, глядя друг другу в искрящиеся от счастья глаза, в одном порыве слились в сладостном поцелуе…

* * *

В кунацкой, отделенной от спальни переборкой с ковром, стоял особенный кислый, кожаный запах, какой живет в каждом доме горца. Запах этот перебивал душистый аромат турецкого табака, который с наслаждением истреблял сын кузнеца Буцуса Омар-Али, сидевший на полу на бурке и глядевший в окно.

– Э-э, зачем куришь? Плохое занятие. Законов наших не знаешь? В горах не пьют и не курят… паршивым гяуром решил стать? – Ахмат, сидя напротив, в другом углу комнаты, хмуро воззрился на гололобого приятеля.

– Брат Дзахо тоже курит… когда переживает… – скаля белые, как снег, зубы и блестя глазами, указал чубуком на спальню чернобородый Омар-Али. – Этой ночью мы из похода… – Он подмигнул чистившему свое ружье Ахмату и, выпуская кудрявую струйку дыма, весело хохотнул: – Даже в рамадан, во время уразы.38 Аллах закрывает глаза на тех правоверных, кто в пути или идет по тропе воина.

36

Отрывок из дагестанской песни (перевод Я. Козловского).

37

Спасибо (чеченск).

38

Уразá (тюрк.), рузá, рузé (перс.) – пост – одно из пяти основных предписаний («столпов») ислама. Обязателен для взрослых, здоровых, ритуально чистых мусульман в течение священного месяца рамадан. Заключается в полном воздержании от пищи, питья, супружеской близости и курения в светлое время суток, с наступлением темноты запреты снимаются. От поста освобождаются больные, беременные и кормящие женщины, дети, старики, люди, находящиеся в пути или участники военных действий.