Страница 58 из 120
И опять строгое худое лицо с горбатым носом и глуховатый баритон:
- Могу убивать врагов, пока идет война. Сто лет воевать будем - сто лет я буду убивать. Ну, да ладно, привычка выручает людей из бед похуже смерти.
Осветил лицо открытой улыбкой.
- Боже мой, ведь я совершенно не понимаю тебя, Саша милый. Неужели вот так уйдешь из моей жизни.
- Вера Ивановна, может, я и не ушел бы... Даже наверняка. Но не могу. Тут я еще не до последней точки дошел...
- Да не о том я, Саша.
- И о том вы! Но вы это забудьте. Не было этого.
- Теперь ты прежний, Александр свет Денисович. Ясный, мило определенный.
- Знаете, в освобожденных селах все сгорело. Дети учатся азбуке по военному уставу. Скворечницы делают из металлических футляров противогазов - немецких и наших. Может, скажете своим школьникам, каково тамошним ребятам.
За калиткой она помахала ему рукой. Такой вот еще больше нравилась она, но уже по-иному, не так, как прежде.
После этой встречи Вера думала трезво, примиренно: от семьи Крупновых она не уйдет. И совсем по-деловому воображала, как будет перевоспитывать мужа, выдувая из души гарь войны. У них дети будут - сироты и свои. Как в затухающую топку, подбросил Александр в сердце Веры новое горючее, и теперь Вера повеселела.
X
Александр достал из рундука в чулане свою робу, сапоги, войлочную шляпу со щитком синего стекла. И хоть после стирки роба была тесноватой, а сапоги от долгой лежки усохли, жали ноги, шляпа помялась, все же эти вещи с такой силой разбудили в душе его юношескую, отрадную полноту ощущения жизни, что он не сразу смог выйти к ужину, несмотря на двукратный зов Лены. То глядел в окно на пригорок с толстыми с наклоном стволами старых ветел, то подходил к другому окну в сад, прислушиваясь к звукам пилы-ножовки, в сумерках смутно виднелась фигура отца, движение его рук. Отец обрезал лишние ветви яблонь, зачищал кривым ножом, а Женя с банкой у пояса замазывал раны деревьев нигролином с древесной золой. Через щели одинарных окон прохладный ветерок, качая голые ветви, наполнял комнату запахом мокрой земли, нигрола, оживающей коры яблонь и вишен.
По зеленоватому меж кривых ветвей прогалу неба проклюнулись две звезды над головой отца.
- Когда ножом срезаешь по кольцо, локоть прижимай к боку. Так, так. Только язык не клади на порог, Евгений Константинович, - говорил Денис.
Подложив кулаки под затылок, Александр глядел на прояснявшийся полумесяц, рассеченный ветвью дерева, да так и уснул, поверив в свое почти невероятное счастье, что он в родном доме с пахнувшими сосной стенами. Пробуждение в двенадцать ночи было подтверждением его счастья: отец уже был на ногах.
Длинный черный корпус цеха, зашитый сверху донизу железными листами, вспыхнул изнутри резким светом, в то время когда пришагали к проходной. Будто заневоленное в железной темнице солнце взбунтовалось, из каждого зазора мощно било яростным светом, выжигая тьму. Выпускали сталь.
- Сталь - сила, Иван, - привычно и отрадно для Александра поучал Макар Ясаков своего горнового. - Приходит к мартену мещанин или мужик, мурло шире колеса, в глазах телячий страх, а пожарится годиков десять, повытопит жирок суслячий - на щеках вмятины, ловкостный. У кого больше стали, у того кулак тяжелее, а крылья легче, походка быстрее.
- А у немца как с этой статьей, Макар Сидорович? - сам не зная того, потешая Александра своей хитрой наивностью горновой.
- Умеют обращаться со сталью. Машинный народ, аккуратный. До войны бывали у нас - хваткие ребята, молчаливые. А мы говорить любим до звона в башке. Сознаюсь, сам я первый соловей с зажмуркой. Раскаляешься самозабвенно до потери себя, тут протягивай руку и клади в карман, говорил Макар, подмигивая Александру. - Так, видно, сделали с нами двадцать второго июня. А?
Александр совсем по-довоенному, по-ребячьему изобразил на своем лице изумление ясаковской мудростью.
Грохотала и шумела сталь, ревели мощные вентиляторы, омоложая загазированный воздух.
- Узнаешь, Денисыч, свою старушку? - в грохоте и шуме кричал Макар Ясаков над ухом Александра.
Старая мартеновская печь порадовала Александра своим долгожительством; как молоденькая, она переваривала незнаемую до войны шихту с примесью на заедку металлолома из обрубленных стволов орудий, кусков танковой брони.
- А я-то думал, отжила свой век...
- Бабуся сознательная, кряхтит, трясется вся, а стряпает смертельные гостинцы на погибель Гитлеру. А ты обрадовал меня, тихий друг мой. Понимаешь, наш Росляков свалился... две смены парился целую неделю. У меня, говорит, ноги железные, выстою. Может, и такие у него подставки, да голова-то от устали к земле склонилась.
Два парня проведи мимо печи бледного Рослякова в накинутом на одно плечо пиджаке.
Александр опасался: не отвык ли от работы? Но стоило ему взять в руки лопату-шахтерку, поддать из кучи куски хрома и, отворачивая лицо от бившего пламени, метнуть рассеивающим справа налево движением хром в печь, как прежняя навычка проснулась в нем. Возвращались к нему неторопливо спорые движения, зоркость глаз и избирательность слуха, различавшего в плотно слитых шумах напряженное гудение мартеновского сердца. Вместе с обильным потом пришла благостная легкость, и теперь он уж не опасался, что задохнется от устали.
С самозабвенным наслаждением пил кисло-соленую воду, снова шел к печи на свое место, обменявшись взглядами с отцом. Ощущение своей живой связи со всеми работающими у этой печи пришло к нему в первую смену, а когда, отстояв вахту, он остался у мартена, как и Макар Ясаков и отец, до конца варки, вместе с горновыми пробил пикой летку и сталь тяжело, маслянисто потекла в ковш, высветив металлические перекрытия над головой, серьезное лицо крановщицы, Александр почувствовал себя по-давнему, по-довоенному нерасторжимо каждым движением слившимся с рабочими бригады. Налитый приятной умаянностью, он добрел до душевой и, блаженствуя под туго бьющими струями горячей воды, почувствовал, к огорчению своему, что непредвиденно трудное и горькое будет расставание с заводом.
На другой день дядя Савва зашел в цех вместе с Юрием, угадывая настроение младшего племянника, сказал: