Страница 3 из 14
На рынке рассказывают: был пожар в квартире ресторатора, который поднес мне к юбилею те изумрудные серьги. Настоящее сокровище, Ольга их обменяла на полмешка мороженой картошки и бутылку прогорклого масла. Что? Ах да, была еще пшенная крупа. Мы почти не были знакомы, но я хорошо запомнила этого человека, его улыбку – хитрую и добродушную.
К нему пришли под видом обыска, завели в спальню, ударили по голове и задушили простыней. Затем пили его коньяк и несколько часов насиловали его молодую жену, а потом задушили и ее. Затем подожгли квартиру.
Нет, это сделали не чужаки, а рабочие, которые еще до катастрофы отделывали для него бассейн мраморными плитами. Пятилетнего сына они оставили в живых, но ребенок задохнулся во время пожара.
Мы с Ольгой видели дым из окна. Не уверена, что это был тот пожар… Сейчас много подобных случаев. Ольга говорит, что не может осуждать убийц. Они давно ненавидели нас за изумрудные серьги, за фальшивые благотворительные аукционы, за мраморные бассейны в особняках, за брильянтовые ошейники для собачек. За все годы унижения и уничтожения, когда их трудом и потом, болезнями их жен и детей оплачивалась роскошь сытых… Если бы пять лет назад ресторатор мог предвидеть, чем всё закончится, он бы, наверное, заплатил своим рабочим по справедливости.
Жаль, что справедливость существует только в нашем воображении.
«Творец должен любить лишь красоту и лишь с нею вести беседу во время нежного, таинственного проявления своей божественной природы. Реакция искусства на земные заботы и волнения недостойна этой улыбки божества…»
Удивительно милый смех. У него удивительно милый смех… Говорили, что в нем есть что-то страшное, что он ходит «не один». Много цинизма – и в денежных вопросах, и в отношении к людям. В этом была его сила, но и слабость. Он хотел, чтобы искусство возбуждало чувственность.
Всё в Дягилеве необычайное и значительное… Он открывал миру гениев.
Брат Дягилева, Валентин Павлович, был штабным офицером, принял революцию, преподавал военную историю. Арестован в двадцать седьмом и расстрелян в Лагере особого назначения на Соловках в том же 1929 году, когда умер Сережа. Самый младший брат Георгий, музыкант-любитель и художественный критик, после революции занимался ткацким производством, был осужден с конфискацией имущества и сослан в Сибирь. Умер в 57-м году под Ташкентом.
Мы приносим с чердака и пилим деревянные балки. Весь пол покрыт опилками, как цирковая арена. Делаю экзерсис, смотрю в окно.
– Какое сегодня число?
– Двадцатое.
– А месяц?
– Кажется, апрель.
– А год?
– Разве это еще имеет значение?
Ужас безумия начинается не тогда, когда принимаешь фантазии за реальность. Наоборот – это реальность становится неуловимой и жуткой, растворяется в воздухе, течет между пальцев.
Все, что происходит сейчас, похоже на нескончаемый сон. Реально только то, чего не было.
Одеваюсь в прихожей, хочу идти.
– Куда?
– На площадь. Встану посредине и крикну людям, солдатам, безмолвным пугающим маскам в окне: «Верните мне танец!!!»
– Тебя арестуют.
– Не важно, они должны знать. Балет – это радость! Мы танцевали радость! Балет – это праздник, волшебство, карнавал!
Ольга снимает с меня шубу, захлопывает дверь.
– Балет – это похороны. Брежнев… Андропов… Черненко.
Что? Ах, да. Шутка. Она пытается меня развеселить.
Улыбаюсь, чтобы ей сделать приятное.
Я тоже помню эту череду правительственных похорон, и «Лебединое озеро» по телевизору, и заводские гудки. И разлитую в воздухе недобрую усмешку.
Похороны Ленина.
Похороны Сталина.
Нескончаемая толпа течет по улицам, клубится у входа на площадь. Давка, рыдания, крики. Конная милиция, оцепление. Венки, целые ведра цветов.
Как будто сыгран великолепный спектакль, и публика не хочет отпускать артистов.
Звучат продолжительные аплодисменты.
Холера. Голод. Тиф. Цинга. Изуверство. Крысы питаются мясом повешенных.
Художник Серт сказал: «Знаете ли вы, мадам, что аист может умереть от голода, даже если положить перед ним гору лягушек? Достаточно подпилить ему клюв, и он утратит чувство расстояния».
Его жена, Мися Серт, всё время болтает о русском балете. «Ты не можешь себе представить, Коко, как это прекрасно! Когда ты это увидишь, твоя жизнь преобразится».
Мадмуазель Шанель, ей чуть больше сорока. Такая моложавая, что в документах убавила себе десять лет. Мися рассказывает ей о русских, о Дягилеве – называла его Дяг, – пичкает своими воспоминаниями. «Она меня очень развлекала».
Сидели вместе, он ворвался к Мисе – сбежал из Лондона, разоренный постановкой «Спящей красавицы». Коко поднялась: «Приходите ко мне, я живу в отеле „Ритц“. У меня есть деньги, я хочу помочь. Сколько вам нужно?»
Шанель тут же дала ему чек. Они даже не были знакомы. Дягилев боялся ее. Он, всесильный Дягилев, подтягивался в ее присутствии, чтобы не допустить оплошность, не сказать что-то неподобающее…
Серж Лифарь объяснил ей после смерти Сергея Павловича:
«Ты давала деньги и ничего не просила взамен. Он не понимал. Это его пугало».
Это правда. Дягилев жил в вечном страхе. В страхе, что его замыслы не осуществятся, идеи не будут приняты публикой, что на него свалятся непредвиденные проблемы, не будет денег на новые спектакли… Он был беспощаден к себе и не жалел других. Он загонял танцовщиков. Заставлял работать до изнеможения, требовал знать всё и обо всем, ходить по музеям, разбираться в литературе. Он говорил только об искусстве. Он был тяжелый человек…
Его последний секретарь, Борис Кохно, только пожал на это плечами.
«– Дягилев боялся мадмуазель Шанель? Да нет же, он ее любил. Дягилев был русский человек. Он верил в бескорыстные побуждения. Это казалось ему естественным.
– Несмотря на то, что Коко была родом из Оверни?
– Несмотря ни на что».
Заметила странное соседство в книжном шкафу. Нужно уметь читать знаки. Ольга считает – это всё мои фантазии. То же, что угадывать фигуры в облаках. Ей не объяснить, что на языке знаков с нами разговаривает Вселенная. Она думает, что понимает меня. Но она меня не чувствует.
Ахматова, под ней «Улисс», Достоевский вверх ногами, Сорокин «Роман», По, без имени – но я знаю, что это Эдгар По. «Русский балет». Снова Достоевский, над ним – «Миф и человек. Человек и сакральное». Рильке. Цветаева. «Смерть театра». Нижинский. Нижинский. Нижинский…
После меня никто не откроет этих книг, люди больше не читают. Скоро все книги сожгут в печах. Мне жаль их, как осиротевших детей.
Каждый раз, когда узнаю, что человек меня любит – удивляюсь, не любит – удивляюсь, но больше всего удивляюсь, когда человек ко мне равнодушен.
Сцена – Цветаева писала – это «поднятая от земли площадь, и самочувствие на ней – самочувствие на плацдарме, перед ликом толп».
У сцены свой закон – беспощадный. Ты вышел один, говорящий за всех. Или один против всех.
Мое место – на сцене.
А Нижинский? Он выше. НАД сценой. Как Бог над нами. Бог танца.
Танец никогда не лжет.
Вчера снова приходил тот незнакомец. Оставил охрану на лестнице – только теперь я заметила, он ходит с охраной. Снова принес фрукты и конфеты, печенье, масло, шоколад. И отдельно на блюде – жареную рыбу с картофелем. Мы устроили пир.
Говорил – если бы всё шло своим чередом, я бы сегодня танцевала в жарко натопленном зале Дворянского собрания или в Царском Селе, а он, скромный переводчик, сопровождающий высокую делегацию, один из всей публики ощутил бы мое одиночество. Говорил, что чувствовал именно это, хотя я убеждала – нет, вовсе нет, я всегда танцевала радость!
Помнит все мои спектакли – каждую партию, каждый год, каждый месяц и день. Это странно, ведь многое я сама давно забыла. Хранит программки, билеты с премьер. Помнит, в каких платьях, в каких драгоценностях я выходила на каждом бенефисе. Говорит, что товарищи по партии подсмеиваются над ним за старомодное увлечение балетом.