Страница 29 из 47
Инвективами дело не ограничилось, и правительство начало в отношении мемуаров расследование. Вызвали автора, который гордо признал свое авторство и прибавил, что намерений обнародовать свое сочинение не имел. Ему поверили на слово, ибо уважали больше, чем хотели в том признаться. Обратились к книгопродавцам, заподозренным в подпольном изготовлении копий, стали искать доказательства их участия в распространении преступных мемуаров. Все они были подвергнуты суду, что немало способствовало волнению умов. Сторонники Фуше и Барраса сильно взволновались и сделали новые шаги в направлении бонапартистов, которые каждый день делали шаги по направлению к ним. Происшествия множились, будто некая роковая сила хотела столкнуть в назревавшем кризисе всех и вся.
Как мы уже знаем, эмигранты с трудом покорялись статье хартии, которая гарантировала нерушимость государственных продаж. Они не переставали жаловаться и утверждать, что принцы, удовлетворенные самим возвращением на трон, бросили в бедственном положении тех, кто ради их дела жертвовал собой. Частные сделки, на которые они очень рассчитывали и для успеха которых использовали запугивание, проповеди и даже тайну исповеди, не принесли больших результатов, ибо новые владельцы хотели получить плату за переуступку имущества и только немногие из них соглашались расстаться со своим имуществом по разумной цене. Правительство, чувствуя в этом предмете свое бессилие, но всё же желая удовлетворить людей, которые жаловались, что Реставрация им ничего не дала, приняло решение вернуть нераспроданное имущество. В руках государства осталось довольно много такого имущества, и состояло оно в основном из лесов. Хартия его не прикрывала, ибо она защищала только уже проданное имущество. Одно обстоятельство делало предстоявшую процедуру особенно приятной королю и принцам. Упомянутое имущество принадлежало в прошлом знатнейшим французским семьям, с которыми Бурбоны были близко знакомы, и после их удовлетворения неудобная шумиха должна была стихнуть. План был предрешен в принципе, осталось отдать распоряжения.
Составленный комиссией под председательством Феррана закон был отнесен в совет и подвергнут обсуждению. В основу закона положили принцип безоговорочного возвращения нераспроданного государственного имущества. Однако применение этого внешне простого принципа означало серьезные трудности. Коммуны, обладавшие значительным количеством такого имущества, уже отдали его в распоряжение приютов. Амортизационный фонд также обладал таковым имуществом, и для него оно служило залогом государственных рент. Забрать имущество у коммун значило обездолить неимущих и немощных;
забрать у амортизационного фонда значило поколебать кредит. Несмотря на всё желание изъять эту часть нераспроданного имущества, авторам проекта пришлось отказаться от подобной мысли и только подать бывшим собственникам смутную надежду. Закон был представлен палатам.
К несчастью, текст мотивировки, не менее важный, чем текст самого закона, совету представлен не был. Даже король его не читал. Положились на чувства и таланты Феррана, который был человеком немолодым, образованным, владевшим пером, но, к сожалению, упрямым, бестактным и придерживавшимся крайних роялистских взглядов.
Изложение мотивов Ферран составил в собственном духе. Он разъяснял, что, возвращая непроданное имущество, едва выполняют должное и прискорбно, что сделать большего нельзя; что за неимением средств предоставить немедленное удовлетворение всем владельцам, надо дать им надежду на удовлетворение в будущем; словом, сделать ныне всё возможное, обещав сделать в будущем и невозможное.
Явившись в палату депутатов в сопровождении Монтескью и барона Луи, Ферран зачитал речь своим глухим тягучим голосом, что в первую минуту несколько ослабило впечатление, а пылкость сожалений королевской власти, указывавшая, какое насилие над собой ей приходится совершать, чтобы сохранять верность хартии, и смутные надежды, предоставлявшие одним на многое надеяться, а другим многого опасаться, не могли не произвести досадного впечатления. Но один из пассажей рокового сочинения вызвал в обществе чувство куда более сильное: всей нации будто нанесли оскорбление. Оценивая моральные заслуги тех, кто эмигрировал, и тех, кто остался во Франции, Ферран неуклюже добавил: «Ныне признано, что многие добрые и верные французы, покинувшие родину, имели намерение разлучиться с нею только на время. На чужих берегах им пришлось оплакивать бедствия родины, которую они всегда надеялись увидеть вновь. Совершенно признано, что и подданные, и эмигранты всеми силами призывали счастливую перемену, когда даже не смели на нее надеяться. И после многих невзгод и волнений все встретились в одном месте, но одни прибыли туда, двигаясь по прямой линии, от которой никогда и не отклонялись, а другим пришлось пройти через несколько этапов революции».
Слова эти вызвали чрезвычайное волнение, которое постепенно переросло в событие. То есть королевской властью было установлено, что только эмигранты двигались по прямой линии, а все остальные французы так или иначе от нее отклонялись! Получалось, что вся нация, не считая 20–30 тысяч человек, сбилась с пути! Все те, кто руководил Францией в течение двадцати лет и умирал, вырывая ее из рук врагов и ведя к вершинам славы, – все они сбились с пути! А люди, которые на протяжении двадцати пяти лет плели интриги и молили Небо, чтобы Франция была, наконец, разгромлена и захвачена, вот они-то и следовали прямой дорогой!
Эти размышления представились поначалу смутно, но на следующий день стали яснее, и впечатление, сильное в первый день, усиливалось беспрестанно. Из ассамблеи оно перешло в общество, из Парижа – в провинции. Распространяемое прессой, которую с трудом сдерживала цензура, настроение вскоре сделалось всеобщим. К тому же неуклюжие слова Феррана поддавались любым интерпретациям, какие только хотели придать им недоброжелатели. Прямая линия превратилась в притчу во языцех: все разделились на тех, кто двигался по прямой и кто двигался по кривой, на эмигрантов, обладавших подлинной добродетелью, и тех, кто не эмигрировал и потому в той или иной мере только заслуживал извинения. И хотя злопыхатели чрезвычайно преувеличили значение слов, в которые Ферран вложил куда меньше преднамеренности, к несчастью, стало ясно, что именно так думают, по сути, и король, и эмигранты.
В ту же минуту вся страна пришла к убеждению, что ее правительство состоит из эмигрантов, испытывает чувства, подобные чувствам эмигрантов, и будет вести себя соответственно. Еще не означая окончательного осуждения, оценка эта положила начало роковому охлаждению. Оставались палаты, на которые можно было рассчитывать, чтобы остановить правительство и если не внушить ему чувств нации, то хотя бы заставить его услышать ее голос. Палаты, как надеялись, не изменили своей миссии.
Бюро приняли закон как акт справедливости, ибо даже либеральная партия хотела сохранить лишь принципы Революции, а не ее злоупотребления. Но, принимая сам закон, депутаты выказали возмущение изложением мотивов, потребовали удалить мотивировку и выразили недоверие министру, который ее написал и произнес.
Комиссия, изучавшая закон, преисполнилась раздражения и действовала под воздействием этого чувства. Она приняла закон с изменениями, незначительными в отношении содержания, но существенными в отношении морального значения. Так, слово реституция заменили словом передача: оно изгоняло мысль о неотъемлемом праве эмигрантов на возвращаемое им имущество. Государство, еще владевшее имуществом, его лишь передавало, дабы положить конец страданиям, облегчение которых было в его власти. Из статьи закона, относившейся к имуществу, переданному в пользование приютам и амортизационному фонду, были удалены слова в настоящее время, и таким образом отменили обещание на будущее. Наконец, докладчику предписали составить доклад в духе, противоположном духу мотивировки министра.