Страница 5 из 100
Сын всегда помогал матери на кухне, особенно ему нравилось натирать через терку овощи. И делал он это только потому, что мать любила тертую морковь с сахаром и пекла очень вкусные оладьи из перетертых с чесноком кабачков. Вкусные для нее — сам он недолюбливал их и ел только потому, что они нравились матери. Если он был на улице, она звала его с балкона: "Илюша, натри мне морковки". И он бежал сломя голову, забывая про друзей. Он мог натереть морковь только до половины, боясь поранить пальцы, которые с трудом удерживали овощ, и виновато смотрел на мать. Она довершала работу, начатую сыном, кормила его, и он, счастливый, убегал на улицу.
"Уклюжий немедведь…"
— Вы так и не выпили свой коньяк.
— Что?.. Ах, да… — Она сделала глоток.
Этот мужчина может подумать, что она, сидя в одиночестве за столиком, ищет знакомства, легко согласилась разделить с ним компанию, выпила. Прав он будет только в одном: она одинока. Безумно одинока. Пусть этот лысеющий мужчина и его сын, бросающий на отца насмешливые взгляды, думают что хотят. И Белоноговы тоже — из судей не она первая, не она последняя, кто берет деньги за судебный процесс.
Солнце ушло за горизонт, который окрасился в темно-розовый цвет, по периметру дебаркадера зажглись яркие огни. Молодежь продолжала веселиться, Вадим в любую секунду готов был выкрикнуть глупую фразу: "Я полностью контролирую ситуацию!", а Валентина — разреветься.
Позавчера она входила в свой подъезд ровно в двенадцать часов ночи. Престарелая соседка с первого этажа, страдающая бессонницей, словно поджидала ее. Она успела сказать только одну фразу, от которой женщина дернулась, как от удара.
— Я, бывало, зову его: "Илюша, сериал начался", и он…
Несмотря на запрет врачей, ее пускали в реанимационную палату. В тот вечер она буквально на минуту отлучилась, а когда вернулась в палату, сын был уже мертв. Он лежал с забинтованной головой, на изуродованном плече и груди порозовевшие от крови марлевые тампоны, прикрепленные к телу полосками лейкопластыря. Лицо непохожее, неродное.
Она метнулась за врачом. Тот, едва взглянув в лицо пациента, бросил короткое "все". Но на всякий случай приложил пальцы с правой стороны шеи на сонную артерию.
"Сделайте же что-нибудь!"
"Я же сказал: все. Покиньте палату".
Врач грубо оторвал полоску лейкопластыря, фиксирующую иглу системы, выдернул ее из локтевой вены покойника и перебросил наполненную лекарственной смесью трубку через капельницу, — к убийцам, садистам и ненормальным врачи относились соответственно. А тут такой случай — все в одном лице, которое носило отпечаток "биологической трагедии" или генетической ошибки — страшной болезни Дауна.
Валентина часто задумывалась: "Какая мать сможет словами сказать о том, как она любит своего ребенка?" Таких слов не существует. А как же быть с ней и ее сыном, которого она родила несчастным из несчастных? Который с самого рождения лишен был всех прелестей жизни. Если бог захотел наказать ее за что-то, совершенное в этой жизни, то почему он сделал это посредством другого человека, ее сына, который виноват лишь в том, что родился на свет?
Мысли о том, сколько слез она пролила, не коснулись ее, наверное, оттого, что немилосердный Бог наложил на них запрет, так как были они кощунственными. Она не думала о себе, только о живом сыне и — мертвом.
Гроб с телом покойного помогли вынести из квартиры сослуживцы и три родственника, пришедшие на похороны: из соседей никто не помог. Никто, кроме соседки с первого этажа, не пришел, чтобы минуту-другую постоять у изголовья покойника.
Что случилось дальше, для большинства оказалось диким, но не для Валентины. Она предчувствовала, что произойдет что-то страшное, но не смогла воспрепятствовать мужчине с перекошенным злобой лицом, который выскочил из подъезда и ударом ноги опрокинул гроб, стоящий на табуретах. Покойник упал лицом вниз. Опустевший гроб придавил живые цветы, положенные Валентиной на грудь сына.
Никто не сделал и шага к отцу убитой девочки, похороненной тремя днями раньше. Кто-то просто испугался его вида, кто-то посчитал, что его поступок в какой-то степени можно оправдать.
Валентина нашла его глаза и долго смотрела в них. Молча, не двинувшись с места. И он ничего не понял, когда уловил еле заметный кивок женщины, словно оправдывающий этот жестокий и неоправданный поступок. Этот жест был страшнее его выходки, и Михайлов опрометью бросился к подъезду…
— Извините, может быть, вы кого-нибудь ждете, а я вам мешаю?
— Нет-нет, — оторвавшись от своих мыслей, Валентина покачала головой. — Устала на работе, вот и пришла сюда отдохнуть. Речной воздух всегда успокаивает меня.
— Я бы добавил — ночной, — неожиданно высказался Вадим.
Валентина улыбнулась ему:
— Абсолютно верно. У вас симпатичный сын, — продолжала она. — Вы сказали, ему восемнадцать?
— Да.
— Учится?
— Лоботрясничает, — откровенно признался Вадим. — В прошлом году не поступил в институт, а в этом обязательно поступит.
Валентина выразительно повела бровью: "Откуда такая уверенность?"
Собеседник прекрасно понял ее немой вопрос и заговорщически ответил:
— Будет поступать на платный.
Он пустился объяснять, сколько дерут за семестр, какие условия приема, сказал что-то о среднем балле в аттестате и как трудно придется семье, в которой больших денег никогда не видели.
Валентина слегка удивилась: Вадим не сказал об армии, которой не избежать, а высказался в пользу высшего образования, без которого в дальнейшем придется туго.
— А где вы работаете?
— Шабаш-монтаж, — туманно ответил Вадим, взявшись за бутылку.
— Нет, спасибо, — Ширяева накрыла ладонью свою рюмку, отказываясь от коньяка.
Валентина пока не была на кладбище, решила, что сходит туда на девятый день, чтобы снять с ограды единственный венок от себя и… Что-то еще должна она сделать… Нет, пожалуй, все. Холмик еще долго не просядет. Долго еще… К тому времени нужно будет подкрасить гробницу, металлический памятник, оградку…
— Вадим, извините меня ради бога. Наверное, я все же выпью еще полрюмки.
Он вернул ей жест, выставляя ладонь: "Я все понял" — и наполнил ее рюмку до краев.
Пожалуй, ей стоит оправдаться перед новым знакомым, сказав, что она редко пьет, просто сегодня такой день. Могла бы и сама заказать себе выпивку, но боялась обидеть его.
Как все пусто, бессмысленно, почти пошло…
Она сняла платок, поправив ладонью волосы, и уловила обрывок фразы соседа:
— …справа не нравится. Мой как завел с ним дружбу, тоже частенько стал приходить с запашком. А вон тот, кудрявый, рядом с моим, видите? — тот, откровенно признаться, намного положительнее. Но его родителям не нравится, что он водит дружбу с моим сыном. И вот так по убывающей… Переживаю, конечно, а куда денешься, наверное, все родители такие…
Домой пока рано, думала женщина, пенсионеры уже разбрелись по квартирам, но у подъезда допоздна стоят три или четыре легковые машины соседей, которые по неизвестным причинам отгоняли автомобили на стоянку лишь в одиннадцать-двенадцать часов. Ей не хотелось встречаться с кем-то из соседей. Хотя по утрам, отправляясь на работу, она так и так сталкивалась с жильцами. Никто с ней не здоровался, только все та же старушка с первого этажа кивала головой и горестно покачивала ею. Валентина бросала короткое "здравствуйте" и спешила пересечь двор, чтобы пройти две остановки пешком и войти в здание суда. И только в своем кабинете она могла более-менее спокойно перевести дух.
Она не слышала, но могла догадываться, что подсудимые или их родственники говорили: "Процесс будет вести судья, сын которой сам является убийцей". Из сотрудников никто не намекал на то, что она не имеет морального права участвовать в суде: во-первых, следствие еще не закончено — подозреваемый в убийстве мертв, но с отца девочки обвинений никто не снимал. Он не попадал под статью "умышленное убийство", так как жертва скончалась не на месте преступления, а в больнице, Николаю Михайлову предъявили обвинение в нанесении тяжких телесных повреждений, причиненных в состоянии сильного душевного волнения, а мерой пресечения избрали подписку о невыезде. Он представлял серьезную угрозу для жизни судьи, которая находилась под защитой государства, но следователь отнесся к нему по-человечески: неизвестно, какой приговор вынесет ему суд, — статья тяжелая, в зависимости от взглядов следователя на некоторые вещи характер нанесенных Михайловым побоев можно было квалифицировать как истязания или мучения, — но скорее всего Михайлов получит минимум — пять лет, возможно, с отсрочкой приговора, однако на время следствия лишать многодетную семью основного кормильца, посадив его за решетку, было очень жестоко. Переквалифицировать статью на умышленное менее тяжкое телесное повреждение было трудно, но выполнимо, так как нанесенные увечья Илье Ширяеву повлекли за собой его смерть. Во-вторых, что для судьи было горше всего, то, что ее сын был недееспособным. Большое понятие, в какой-то степени растяжимое. И Валентина тянула до последнего — до последнего суда в своей жизни, которому будет предшествовать процесс над баскетболистом Белоноговым.