Страница 2 из 3
– Иди, Галина, к доске, – торжественно сказала классная, – и объясни классу решение третьей задачи.
Новенькая подошла к доске, старательно стерла ранее написанное и, не торопясь, но как-то очень аккуратно и хорошо стала выстраивать на доске решение. С каждым ее словом меня все больше охватывало раздражение. Даже нежный голос стал казаться тонким и писклявым. Пытаясь унять себя, я старалась не слушать объяснений, но что-то черное стало затапливать душу, опускаясь мраком на разум. В это мгновение мне стало понятно, что меня посетила ненависть, впервые в жизни.
С этого дня ненависть поселилась во мне, как болезнь. Занятия потеряли свою привлекательность, размышления о том, как бы подставить подножку новенькой одолевали меня во время уроков. Я становилась рассеянной. Классная что-то заметила, но приплела это поначалу к переходному возрасту. Однажды она даже попыталась пошутить: «Ну, всех весна одолела, даже наша Оля о чем-то мечтает всю химию напролет!» Но я не мечтала, в моей голове теснились злые мысли. То мне хотелось остричь новенькую налысо, нет, чтобы у нее завелись вши и ее обрили налысо! То, чтобы ее покусали собаки; то, чтобы у нее пропал голос – ее противный тонкий голос, который звучал теперь практически везде: она отвечала у доски, смеялась на переменах, окруженная моими одноклассниками и одноклассницами. Даже моя подруга Вера переметнулась поначалу к ней, но, видя, что со мной твориться что-то неладное, поинтересовалась о причине. На мой вопрос: «Что вы в ней все нашли?» – Вера закатила глаза и молитвенно сложила руки: «Так ведь она, прелесть!» Да, с новенькой носились все. Даже старшеклассники уделяли ей внимание. Правда, внимание несколько иного рода.
Однажды Хрусталева опоздала на урок, опоздала совсем немного, но она рывком открыла двери уже после прихода историка. Он кивком разрешил ей войти. Галя явно была не в своей тарелке: обычно сидевшая на ней безупречно одежда, была в беспорядке – верхняя пуговка на голубой блузке болталась на ниточке, угрожая отвалиться совсем; стрелка нагло выбиралась из-под темно-синей плиссированной юбочки и ехала по дымчатой поверхности через колено до лакированной туфельки; волосы были растрепаны, щеки пунцовели, в глазах стояли слезы. Она почувствовала взгляды, подошла к парте, сгребла свои принадлежности горстью в сумку (чего с ней никогда еще не было: ее ученическая сумка была наполнена пеналами, коробочками, папками – у каждой мелочи было свое место) и быстро пошла к выходу, выдавив из себя в сторону историка: «Извините, Николай Владимирович, я плохо себя чувствую. До свидания». Несколько дней Галя не приходила в школу, зато приходил ее отец – высокий, строгий, в дорогом костюме. По школе уже ползли слухи, что Варварин из одиннадцатого затащил нашу новенькую в спортзал и пока его дружок, такой же отморозок Никишин, держал дверь, лапал ее, как хотел. Как она вырвалась оттуда, не знаю, наверное, просто прозвенел звонок.
Слухи подтвердились: Варварина и Никишина вызвали к директору школы. Девчонки из одиннадцатого «Б» говорили, что они отсутствовали довольно долго, затем отправились за родителями. Родители Никишина примчались пулей и о чем-то долго и слезно молили директора. А родители Варварина не сочли нужным даже появиться. Уж на что я не жаловала Хрусталеву, даже меня возмутило происходящее. Генка Варварин был бичом нашей школы: наглый, неуправляемый верзила, лапающий девчонок всех старших классов. Говорят, Лидка из десятого «Г» бросила школу, потому, что была беременна от него. А еще говорят, что отец этого самого Варварина – местный авторитет и именно поэтому с ним не может справиться никто: ни преподаватели, ни завуч, ни директор – просто-напросто боятся.
Видимо Хрусталевы побились – побились, пытаясь защитить честь дочери,… да и перевели ее в другую школу.
После ухода новенькой, так и не ставшей «старенькой» в нашей школе, жизнь пошла своим чередом. Мне светил отличный аттестат, о своих прежних переживаниях я почти не вспоминала – все пронеслось и закончилось быстро, как дурной сон. Но это была лишь короткая передышка в моей жизни.
Прошло, пронеслось, пропело лето, последнее спокойное бесшабашное лето моего детства. На всю жизнь мне остался его свет. Когда мне становится совсем невыносимо, я вспоминаю запах скошенной травы на лужайке перед бабушкиным домом, старенький плед, на котором я загорала, приземистую яблоню, с нависшими сочными кисло-сладкими яблоками, пчелу, убаюкивающую жужжанием над барвинком. Свет моего детства, ну, почему ты не спас меня? Ну, почему?
А еще был сон в последнее лето моего детства, притягательный и ужасный одновременно. Сон накануне шестнадцатилетия. Я шла по тропе, именно по тропе, настолько широкой и ровной она была, без ям и ухабов, тропа, окаймленная тонкой изумрудной травкой. Было весело, теплый летний ветерок ласкал лицо. Я даже помню, что он был напоен запахом каких-то летних цветов. Внезапно тропа вывела меня на широкий пригорок. Я взошла на него и огляделась. Теперь вниз сбегали две тропинки поуже в разные стороны. На восток тянулась какая-то неказистая, бугристая тропинка, которая, впрочем, поодаль становилась ровнее и чище, а с середины снова начинала напоминать начало моей тропы: та же изумрудная травка по краям, вокруг душистые полевые цветы. Еще дальше тропа уходила к небольшому чистенькому под красной черепицей домику с вишневым садочком и хрустальным источником, выложенным камнями чьими-то заботливыми руками. Я даже могла рассмотреть кружево на его окнах и крупные вишни среди листвы. Небо над домиком было нежно-лазоревым. Одно окно было распахнуто, и я видела улыбающиеся лица, смутно-знакомые. Люди что-то говорили мне, их приглашающие жесты были плавными и мягкими. Все бы было хорошо, но вот до середины эта тропинка выглядела непрезентабельно: то уже, то шире, вся в выбоинах, местами завалена какими-то прутьями, ветками; – и я чувствовала, что тот колючий куст шиповника, который вырос совсем рядом и нагло простирал ветки вширь, обдерет меня до крови, когда мне придется пробираться мимо. Зато вторая тропинка, ведущая на запад, не вызывала никаких сомнений: пусть не очень широкая, но ровная и чистая, присыпанная золотистым речным песочком, окаймленная садовыми цветами – львиным зевом, мальвой, сиреневыми головками бессмертника. Совсем недалеко тропа переходила в мощеную дорожку, а дорожка вела к двухэтажному комфортабельному особняку, как с открыток немецких городов. Какие-то незнакомые, хорошо одетые люди входили и выходили из единственного подъезда, обменивались рукопожатиями, приветствиями. Веселая громкая музыка доносилась со стороны именно этой тропинки. Ноги сами понесли меня к ней. Сначала я припустила, чуть ли не бегом, так мне хотелось побыстрее достичь своей цели; но потом я поумерила шаг, но, по-прежнему, меня интересовал только особняк. Музыка становилась все громче и веселее, мне уже стал виден уставленный блюдами стол, накрытый на лужайке слева от дома; официанты обносили собравшихся людей, все смотрели в мою сторону, ожидая меня. Вдруг я застеснялась – люди выглядели респектабельно, а на мне были джинсы и старенькая футболка, но тут же я почувствовала перемену: по коже заструился шелк и непонятно откуда выплыло зеркало. Скользнув взглядом по отражению, я осталась довольна: на меня смотрела вылощенная ухоженная молодая женщина в шелковом бежевом костюме, в серьги вкраплены огромные зеленые самоцветы, колье, перстень. Лицо и фигура остались теми же, моими, но появился лоск, который приобретается в фитнес-клубах и салонах красоты. Я уверенно шагнула к ожидавшим меня людям. Мир закружился вокруг меня – здесь я была желанна, как нигде и никогда прежде. Шампанское охлаждено, официанты – безупречны, окружающие взирали на меня так, будто я для них подарок с небес.
Потом все переменилось: то тут, то там я замечала, что люди, улыбавшиеся мне лицо, отворачивались, перешептываясь друг с другом, поглядывая в мою сторону с насмешкой и пренебрежением. Мне стало грустно, и я решила подняться в дом. В доме было запустение: явственно дыхнуло затхлостью, старость и неустроенность смотрели на меня со всех углов – запыленные зеркала, паутина в углах, рассохшаяся мебель, потрескавшаяся краска на стенах и дверях. Все это было так неожиданно, что я остановилась на пороге, мигом окинув взглядом этого такого комфортабельно выглядевшего в фасада дома! Мне расхотелось заходить внутрь, и я ущла, прикрыв за собой застонавшую низким тягучим скрипом дверь. Вышла в сад. Он был в таком же запущении, как и дом: высохший фонтан в виде рыбы с отбитым хвостом. Рыба, видимо, настолько давно не получала влаги, что раскрыла рот в последнем судорожном вздохе, да так и замерла. Кусты в темно-зеленой пыльной листве, застыли пугающими комьями по углам ограды. В плотной тени деревьев не росли цветы, даже вездесущая трава была желтой и блеклой. Я подняла глаза на дом, и каким же старым и обшарпанным он выглядел с тыла! Не обладая хорошим зрением, я и то заметила, что рамы прогнили и покосились, краска облупилась, выставляя напоказ зиявшую черноту дерева. Гулять по саду расхотелось. Я решила вернуться к людям. Но перед домом было пусто. Неубранный стол шелестел под усиливающимся ветром залитой вином скатертью, тарелки уже не стояли стройно и весело, а были разорены и сдвинуты множеством рук. И странно было слышать развеселую музыку в этом безлюдье! Я кинулась к воротам, но выйдя из них, не обнаружила дорожки, приведшей меня сюда. И вообще я не узнавала места; низкие тучи надвинулись, обещая затяжной моросящий дождь, вдалеке чернел лес, и вокруг не было ни души!..