Страница 4 из 5
В благоговении и душевной чистоте отмахал он первые несколько километров, не особенно замечая знакомые с детства камни-валуны, замёрзшие озёра, прогалины и сопки. Ноги несли его самой короткой дорогой, а душа, очищенная слезами, была в кои-то веки лёгкой, невесомой. Потом мысли вновь взяли своё. Всплыли из памяти отрывки, картинки, эпизоды. В поезде в основном отдыхалось, мечталось, наблюдалось за людьми в обычной, не военной обстановке. Интересно было, а скорее отвычно. Теперь родные места вновь напомнили ему о его жизни, думать о которой всерьёз за три военных года было некогда. Точнее, ни к чему было думать. В первый год выжил чудом, во второй везением, в третий – и тем и другим, да ещё и умением. Как будет дальше – кто знает, да только и пройдено за двадцать девять лет немало. Самое время вспомнить, толково рассудил Северьян, по прозвищу Молчун или Шатун. И то и другое к нему подходило в самый раз. Первым окрестили дома, а вторым – в армии. Только мало кто и дома и в армии ведал, что Северьян ещё любил думать, наблюдать да подмечать. Глаза заменяли ему пустую болтовню, а уши давали пищу для дум. И ещё Северьян любил читать, так что, вопреки общему мнению о том, что он нелюдимый медведь, внутри его была к двадцати шести годам крепкая платформа-база, а на войне он получил прямо-таки воз новых знаний и море поводов для размышлений.
К сказам его приохотила неграмотная бабка. Читать научила мать – въедливая и упрямая, себе на уме Пистимея, твёрдо командовавшая своим огромным, косматым мужем Севостьяном, которого боялись и уважали во всём Онежском краю-береге. Кипела жизнь тогда, в Северьяновом детстве, работалась работа во всём Поморье. Кто варил чистейшую соль, а кто – незаменимую смолу. Добывали первостатейную слюду, в Европах прозванную почему-то «мусковитой». В устьях рек ловили жемчужное зерно, и ходили поморские жонки в праздник усыпанные матовыми ягодинами с головы до подола. Добывали на Матке, как называли Новую Землю, в Серебряной бухте металл драгоценный и монеты чеканили в Архангеле-городе на всю Русь. Отправляли в бочках в Московию ещё царю Ивану Грозному «земляную кровь» – нефть, а Петру рубили боевые корабли. Последнему императору российскому слали колмогорских -так-отто звали здесь Холомогоры– знаменитых коров и мезенских лошадей. Сеяли лён и овёс. На святых Соловках братия растила виноград и арбузы, мандарины и дыни. А исконным была охота на морского зверя – нерпу, да моржа, да морского зайца, и тресковый промысел.
Первым рыбаком слыл Севостьян Кондратов, да и добытчиком морского зверя был удачливым. Приходили к нему порою целые делегации, и тогда Севостьян степенно и подробно рассказывал о течениях да о мелях, о сроках прихода рыбы да о ветре. Книгу он за всю жизнь прочитал одну, мореходную «Поморскую лоцию», знал её насквозь, а опыта ему было не занимать. Каждый камень и отмель знал он в Студёном море. Да и в океане многое ведал. Смолоду плавал он и на Грумант-Шпицберген, и к Железным воротам – Карскому проливу. Много про него легенд и небылиц сказывали. Баяли, видел он саму Мангазею. Да не город в устье реки Таз, сам собою сгинувший от жадности тамошних купцов до пушного зверя, разоривших тайгу и себя сгубивших, а настоящую, которая из моря встаёт людям честным да верующим. В лексиконе Севостьяна даже слова Мангазея и Таз представляли антагонизмы. Иной раз он хвалил, если дело какое сделано ладно: мол, от какая Мангазея-то! А если что выходило неладно, ворчал: де эт-то не Мангазея, эт-то Таз!
Иногда его так и звали – Севостьян-Мангазея, но он не любил такого прозвания, и употребляли его, только когда его не было рядом. А другим, одиночкам да охотникам до прибылей, Севостьян сказывал коротко, не расписывая подробностей. Уж про Мангазею таковым слышать было заказано, не проси. Любил он во всём порядок, срок да лад. Но более всего любил он море, и на суше, казалось, чувствовал себя неуютно. При первой возможности подымал он свой серый простой парус и скрывался подальше ото всех. Морским человеком был Севостьян. Да и как не быть им, ведь сказывали, что и родился он в море, когда вёз отец семью из Мурманска. Там жонку свою и схоронил после родов-то. В море. Тяжёлыми рождались Кондратовы, уже детьми крупными были. Неохотно жонки шли за них, да всё же шли. Этим отказать трудно было, всё равно на своём настоят, всех женихов отвадят, а от самих-то глаз не отвесть.
Может быть поэтому, а может и нет, но родила Пистимея Севостьяну только Северьяна, и не смогла больше, хорошо сама выжила и сына выходила. Уже к пяти годам он медленно, но уверенно водил пальцем по самым разным книжкам – от маленьких, копеечных, на ярмарках продаваемых и с показным неудовольствием, но бесперебойно привозимых отцом, до акафистов и староверской тяжёлой Библии. Потом и в школку пошёл, да с удовольствием. Говорить только больше не стал, а окончательно приклеил себе прозвище Молчун, которое его ничуть не обижало. Потому что было правдивым. Впрочем, звали его так только за глаза, потому что силою Северьян пошёл в отцову породу, а не в материну, мелкокостную. Севостьян же был огромного росту, могучим и жилистым, костистым и длинноруким. Легко таскал он тяжеленные сети с треской из воды, которые и вдвоём удержать было невмоготу. Схватывался с огромными моржами. Плавал порядочно. Сказывали, что смолоду пошёл он на Матке и на белого медведя нарочно, с одним ножом, так еле оттащили всею ватагой, иначе сломал бы его Хозяин, хотя Севостьян было иного мнения. Поостыв, признал, что погорячился, и товарищей, помятых в свалке, простил. А они его, приговаривая, что лучше бы медведя-от держали, чем Севостьяна. Меньше б кости болели. Побаивались его, хотя людей с той поры, ощутив свою силищу, он никогда не трогал, а если попадался –редко-, кто его не знал и лез в драку, бурчал в бороду, что сломает же, как треску морожену о колено, отошёл бы от греха подальше, пока лихому-залётному объясняли, что жизнь – штука хорошая, только порой быстро заканчивается. Ежели всё-таки кто-то так и не унимался, товарищи Севостьяна сами «учили» таких. Больно, да зато живой… Отлежавшись да увидев Севостьяна в деле, строптивец обыкновенно падал в ноги вчерашним обидчикам и благодарил за науку. Те посмеивались хитро в бороды, но благодарность принимали всерьёз.
Северьян же учился, но как-то сам собою. Вслух читать не любил, спрашивать разъяснений тоже, а потому складывал знания на полочку внутри себя и перебирал их как страницы. Что-то понимал сразу, что-то нет, но отец был не из болтунов и если говорил, то по делу. Мать, та больше угождала ему, единственному сыночку, ласкала и пела песни. Сама же потихоньку чахла, скрывая свои хвори за делами, да к двенадцати Северьяновым годам погасла, как лучина. Так и остались они с отцом да с бабкой по матери втроём. В то время Севостьяну было под пятьдесят, хозяйство у него было крепкое и вдовцом он был завидным, только больше на жонок он и не смотрел. Борода после смерти Пистимеи у него в одну ночь поседела льном и стал он горбиться, как вещий старец. Через год немного оклемался, явно вынашивая какую-то свою важную мысль, и взялся за единственного сына всерьёз. Знал Северьян, конечно, и умел многое из поморских дел, но главным всегда было Студёное море. Море – наше поле, говорили поморцы. Вот там и пропали Севостьян да Северьян на время. За несколько лет сплавали они с отцом вдвоём на все беломорские острова: Соловецкие и Кий-остров, и на Кузов-архипелаг, и на Жижгин, Сосновец и Моржовец. А потом и в океан пошли на Кильдин, Колгуев и Матку. Ловили треску, вялили. Били зверя морского и пушного – песца полярного и лисицу. Стрелком, правда, Севостьян был не ахти каким – белку в глаз не бил, и Северьяна не особо этому ремеслу обучил, хотя, по обычным меркам, охотниками они были изрядными.
За морскими заботами поначалу не замечал Северьян по молодости, а Севостьян намеренно о том, как меняться стало всё в Поморье. Впрочем, как выяснится совсем скоро, Севостьян не только всё замечал, но делал верные выводы и готовился. Новая власть поначалу их не трогала, взявшись за главное: быстро порушила все монастыри да церкви позакрывала. Поморские кресты-глядни вырывались -чтобы быть упорно поставленными на место, ведь каждый уважающий себя мореход в этих краях ставил такие кресты не только в память о сгинувших в пучине, но и в обыкновенных мореходных целях-, организовывались сельсоветы и плодились артельные, колхозные бригады. Поначалу только предлагали, а потом уже стали туда «забривать» почище армии.