Бес. Книга вторая

Но мой ад начался гораздо раньше. Однажды рано утром я проснулась от звуков, которых не должно было быть здесь. За окнами моей тюрьмы…От звука детских голосов. Я подскочила на кровати и, свесив ноги, долго смотрела в никуда, пытаясь себя успокоить и убедить в том, что мне это опять кажется и скоро этот кошмар закончится…справиться с панической атакой, от которой все холодело внутри.

Но голоса не смолкали, а доносились все отчетливей…Я вскочила с постели, подтянула стул к стене. Залезла на него и …и задохнулась от дикой боли.

По побережью бегали дети…гоняли мяч. Мальчик и девочка. Они весело смеялись и падали в песок, бегали друг за другом вместе с небольшой собачкой бело-коричневого окраса.

Тяжело дыша, я впилась пальцами в подоконник, чувствуя, как пошатнулся под дрожащими ногами стул. Девочка…темноволосая, похожая на маленького ангелочка с развевающимися по ветру волосами…моя дочь. Наша с Сашей дочь. Она могла бы быть ею.

И вдруг девочка громко закричала:

– Папа!

И дети бросились бежать куда-то, раскрыв на бегу объятия. Я прижалась лицом к стеклу…и вдруг сердце словно разрезало ножом с такой силой, что я отшатнулась назад и упала назад, прямо на каменный пол, ударившись больно затылком…но так и осталась лежать, глядя в потолок и чувствуя, как вся истекаю кровью и не могу от боли даже вздохнуть.

Потому что девочка назвала папой…Сашу. Это к нему они подбежали, раскрыв объятия. Это он закружил обоих в воздухе и убил меня в этот момент снова…я полетела прямиком в разрытую могилу, хватая воздух широко раскрытым ртом и не выдержав даже первого удара, который мне нанес мой персональный палач.

Глава 7. Бес

Мы познакомились с Женей ещё в тюрьме. Парня все считали за чокнутого. Он сидел за жестокое убийство двоих мужчин, но вы бы никогда в жизни не догадались бы о подобном, глядя на всегда весёлого, сыпавшего шутки светловолосого пацана с озорными карими глазами. Казалось, на его лице навсегда застыла задорная усмешка. Он просто не бывал серьёзным ни секунды. В месте, которое наводило тоску на любого. И, откровенно говоря, именно этим и раздражал. Ужасно раздражал тем, что постоянно что-то напевал себе под нос. Глупые бессмысленные песенки, за которые хотелось приложить его носом об решётку. И ведь прикладывали. И не раз по морде получал за то, что авторитетов не признавал. Мог брякнуть что-то провокационное про любого из зэков. Потом харкал кровью долго, конечно, несколько раз в больницу попадал с переломами рёбер. Выходил и снова начинал бесить своим позитивом. И меня бесил. Ужасно. В первую очередь, глупостью своей. Нарывался постоянно, наступая на одни и те же грабли своими шутками и задиристым характером. А с другой стороны вызывал непонимание и…какой-то интерес. Интерес увидеть, понять, что должно случиться с этим идиотом, как сильно должны проломить ему череп, прежде чем он угомонится.

Я прокололся именно на этом своём интересе. Когда завели нас в душ на помывку, и там Женька три выродка опустить хотели. Когда увидел, как вдруг вместо тщедушного паренька с острым языком, начал отбиваться, грязно матерясь, совершенно другой человек. Злой. По-звериному злой. Ни хрена не испугался он тогда. Вот это, наверное, и зацепило. Что дрался не на жизнь, а на смерть, без унизительной мольбы, которую у него требовали ублюдки. Раскидал я тогда этих тварей и сказал, если кто парнишку хоть пальцем тронет, дело со мной иметь будет.

И всё. Словно приговор себе подписал. До конца жизни с этим придурком мыкаться. Жаль только, что оказалось, до конца его жизни.

Он рассказывал, что убил двоих подонков, напавших на его возлюбленную. Жёстко убил. Отметелил подвернувшейся под руку металлической трубой. Говорил, сам не понял, что раскрошил череп одного из них на части, пока его не оттащили менты. Конечно, я не поверил. Восемьдесят процентов сидельцев, стоит спросить их, за что закрыли, скажут, что невиновны. Их подставили, они оборонялись, и самая благородная версия – спасали слабого от смерти. Старушку, ребёнка, женщину. И сплошь крадут все, чтобы оплатить операции больным братьям и сёстрам с племянниками. Люди боятся признать себя кончеными мразями, ища любую попытку зацепиться за маску человечности.

Тогда же Жека и раскрыл причину этой самой жизни в нём, которая била фонтаном, ошпаривая каплями жгучего счастья. До костей ошпаривая, вызывая желание держаться подальше от этой смертельной дряни.

Её звали Марина. Она писала ему каждую неделю, и он ждал этих писем, как ждёт жаждущий глотка воды. Хотя не совсем так. У Жени всегда было то, чего никогда не было у меня, и чему мог позавидовать любой мужик, особенно отсидевший на зоне. У него была уверенность в том, что начало недели он встретит письмом от неё, что она ждёт и будет приходить на каждое разрешённое свидание.

Нет, я не спрашивал его ни о чём. Как и он не спрашивал меня, хочу ли я это всё узнавать, когда садился рядом или на прогулке начинал рассказывать свои планы на жизнь. На жизнь с ней. Поначалу мне было плевать. Потом я начал посмеиваться, появился новый интерес – когда драгоценная Марина всё же опрокинет нашего солнечного парнишку, когда ей надоест строить из себя верную и любящую девушку. Было бы забавно посмотреть, куда денется его чувство юмора после этого.

Но затем меня выпустили, и я забыл о Жене на долгие полгода. Пока меня не нашла она. Девчонка с тёмными волосами и светло-голубым глазами. Одному чёрту известно, как она умудрилась сделать это здесь, на севере, кого она подключила и какими средствами расплачивалась. Но она просила помочь ему. Обещала, что её родители сделают что угодно, заплатят, сколько я потребую, только бы я вытянул его. Это он рассказал ей когда-то про меня, почему-то назвал своим лучшим другом, а она и запомнила. Оказывается, этот идиот всё-таки доигрался. Избили его так, что ни ходить, ни даже дышать не мог. И обещали прикончить, если выйдет с больницы. А мне было смешно. Тогда у меня уже было достаточно власти, чтобы вытащить из тюрьмы паренька. Но я не видел в этом надобности для себя. Так и сказал ей. Что плевать, сдохнет её ненаглядный в камере или от туберкулёза в больничке, чтобы уезжала тихо-молча из города и никогда больше не ходила к злым дядям за помощью. А она разревелась и, положив руку на живот, призналась, что беременная, и что не видит смысла в своей с ребёнком жизни, если любимого не станет. Долго ревела, сидя на стуле в моём кабинете, и у меня не нашлось сил, чтобы вытолкать её оттуда восвояси.

Сдался, конечно. Куда я мог деваться, глядя в её потемневшие, заполненные чистым хрусталём слёз глаза, в которых сквозила решимость., и в которых я словно видел свои собственные воспоминания. Сколько таких же моих детей вынашивали десятки женщин…и ни для одной моя жизнь не стала ценнее собственной. Тогда я подключил Тимофеича и Кощея, которые и обеспечили сначала Жене перевод в другую больницу, а после и выбили для него освобождение. Как раз под амнистию.

А потом он приехал ко мне, приехал, потому что Маринке плохо стало, и её в больницу положили. Тогда она на большом сроке была уже. Мне и позвонила, когда родила Марика на два месяца раньше срока. Жека в дороге был ещё, и ей, оказалось, больше некому звонить.

Вот так эти двое связали меня накрепко со своей семьёй. Даже не спросив позволения. Нагло. Навсегда. Так связали, что не развязаться уже. Только не после того, как к Марку в больницу ездил через день и наблюдал сквозь стекло, как лежит и ручонками шевелит в своей люльке стеклянной, больше похожей на какую-то капсулу прозрачную. Почему ездил? Я не знаю. Почему докторам конверты в карманы совал, только чтобы за ним и за матерью его приглядывали должным образом, тоже не знаю. И почему, когда приехал Женя, не перестал приходить к ним в больницу, ошалевший, когда увидел того самого солнечного весёлого паренька полуживым. Нет, не физически, хотя теперь его лицо было трудно узнаваемым, со сломанным носом и несколькими челюстно-лицевыми операциями. Из него та самая жизнь словно выпарилась. А может, застыла, в томительном ожидании, пока те двое пойдут на поправку. В глазах застыла бездна тревоги. В самых уголках, где раньше озорные черти бесновались. Осунулся весь, словно истлел сам. Ни хрена не знаю, почему предложил ему остановиться у себя и всё так же продолжал ездить в роддом и смотреть на пацана. Смотрел на него и представлял другого ребёнка. Того, что мог бы моим быть. Того, на которого смотреть бы мог вот так же…только подыхать от нежности к нему, от дичайшей любви к маленькому созданию, только потому что мой он. Только потому что в его венах моя кровь, мои проклятые гены…а ещё потому что она мне его родила. Потому что в нём и её кровь, потому что он был бы тем самым плодом нашей грёбаной одержимости друг другом. И я любил каждую, даже самую маленькую, частицу её, больше, чем весь мир.