Жребий

«Как приятно сидеть рядом с ним», – было в этом что-то самодостаточное, что-то беспечно-чувственное, не требующее никаких дополнений. Темно-красное бордо оказалось замечательным, уходящее на покой теплое солнце искрилось на ее волосах, придавая им какой-то гранатовый оттенок. Уличный скрипач ходил между столиками, выдавливая примитивно-лукавые слезы из своей видавшей виды скрипки, периодически застывая в почтительном поклоне. И Лара почувствовала, как у нее внутри звучит необыкновенная мелодия, настоящая симфония любви, наполняя ее сиянием, а заодно и самоотречением, ненужным, но свойственным всем влюбленным женщинам. Молодой мужчина, сидевший напротив, не сводил с нее глаз, он смотрел на нее с удовольствием и радостью, с грустью и завистью, смотрел так, как обычно смотрят фильм о чужом счастье. Она одарила его снисходительным взглядом, чтобы он мог почувствовать себя победителем, а потом предпочла отвернуться и более не замечать.

– Так, о чем же ты думаешь?

– Я? – растерянно переспросил Валевский, будто не понял вопроса. – Видишь ли, я думаю о том, как грустно, что этот дивный сад лишился своей мощной глубины и величавой простоты, взамен получив непритязательный гипс и изобилие деревянных реек. Он уже никогда не будет таким, каким был. Понимаешь, о чем я?

– Ну и что? К примеру, я не хочу оставаться такой, как была, – сказала Лара. – Пока я тебя не встретила, я сама не знала, какая я. Оказывается, я не холодная и равнодушная, каковой себя считала.

– Лара, послушай меня, этот сад… – как школьник запнулся Валевский. – Знаешь, золотце, просто я вспомнил слова Бродского о Венеции. Так вот, Бродский говорил, что лучшую память о себе наш век заслужил за то, что не тронул Венецию, оставил этот город в покое, и что идея превращения Венеции в музей так же нелепа, как и стремление реанимировать ее, влив свежей крови. Во-первых, говорил все тот же Бродский, то, что у них считается свежей кровью, в итоге всегда оказывается обычной старой мочой, а во-вторых, этот город сам по себе – произведение искусства и не годится в музеи. Его нужно оберегать от вандалов, в числе которых можем оказаться и мы. А Летнему саду, видишь ли, золотце, повезло значительно меньше, чем Венеции, в него таки влили ту самую «свежую кровь».

Из всего сказанного Валевским, восприятие Ларисы уловило лишь одно притягательное слово – Венеция, остальные ее мало интересовали и поэтому она их не расслышала.

– А я, к своему стыду, ни разу не была в Венеции.

– Тогда я тебе завидую.

– Почему?

– Я всегда завидую тем людям, которым предстоит впервые увидеть Венецию.

– А я ее увижу?

– Обещаю. Это будет моим подарком.

– Спасибо, любимый, но ты и так уже сделал мне чудесный подарок, – небрежно прервала его Лара, – и он обворожительно пахнет.

– Подарок?

– Да, ты подарил мне запах счастья.

«Ну вот, – грустно подумал осоловевший от этих слов Валевский, глядя на свежевыкрашенную стену Кофейного домика, с проступающими на ней темными пятнами сырости, – ну вот тебе и на, как мы все по-разному смотрим на мир: один замечает то, на что другой не обратит внимания, а другой не видит ничего из того, что замечает первый. Вот вам и разница в восприятии, в мировоззрении, да и в чем хотите». На мгновение его охватила внутренняя паника, которая тут же сменилась какой-то спокойной обреченностью, если не сказать безразличием.

Сегодня солнце как-то особенно не торопилось покидать этот день и этот сад, оно искрилось на непокрытой шее Лары и подсвечивало ее лицо так, что на нем заметно проступили все морщинки. От нежности у Валевского перехватило дыхание, и он залпом осушил свой бокал, чтобы как можно скорее отогнать досаду на самого себя. Но бокал оказался малоэффективным. «Почему же мы до сих пор не вместе?» – спросил себя Валевский, и тут же сделал все тот же неутешительный вывод: «Какой же я все-таки трус. Я трус, я боюсь сделать выбор. Выбор – это приговор, пусть и не окончательный, но приговор. А я не хочу делать выбор, потому что, каждый раз выбирая, человек рискует сделать неправильный выбор. И что тогда? Тогда можно сильно об этом пожалеть. А если не выбирать, притихнуть, затаиться? Не выбирать – это тоже выбор. Однако… какой же я все-таки трус и лицемер». Лара не заметила его внезапного беспокойства, и она, увы, не услышала предупреждающий шепот безысходности, так низко пролетевшей над самым ее ухом. Наслаждаясь перспективой совместного беспредельного блаженства, Лара пила вино маленькими глоточками, пребывая во хмелю каких-то своих сентиментальных иллюзий. Полузакрыв глаза, она брала тонкими пальчиками крохотные кусочки сыра с тарелки и отправляла их в рот, словно птичка клевала. Она была счастлива.

– Давай немного пройдемся, а потом поедем домой, – усиленно улыбаясь и злясь на самого себя, предложил Валевский, чтобы уже закончить этот день, чтобы побыстрее отделаться от какой-то внутренней неловкости.

– Домой?

– То есть, я хотел сказать, по домам, – произнеся эту фразу, он моментально почувствовал, что краснеет, и понял всю нелепость ситуации. Он не может пойти с женщиной, которую любит, а она томится в отчаянии, потому что не может пойти вместе с ним, потому что хочет от него большего. Сейчас в этом саду, в этом мягком полусвете уходящей зари, ему показалось, что судьбоносное решение принято. Или почти принято…

Однако, это только казалось, а, на самом деле, как бы странно это ни звучало, Валевский не желал самостоятельно принимать никакое судьбоносное решение. Точнее было бы сказать, что решение он уже принял, внутренне он вроде бы решил жить вместе с Ларой и, возможно, даже жениться на ней, он прекрасно понимал, что сильно привязан к ней и никакая другая женщина ему не нужна. Он знал, что ему надоели любовные игры в прятки в виде встреч на несколько часов. Однако ему очень и очень не хотелось самому приводить ситуацию к нужному знаменателю, ему совершенно не хотелось самостоятельно рубить тот самый запутанный узел, который вязал не он один. Втайне он все еще надеялся, что они попадутся в силки, что кто-нибудь расставит ловушку, их застукают вместе, разразится какой-нибудь банальный скандальчик, и все решится само собой и их отношения легализуются без его помощи. И с его стороны останется лишь с робкой благодарностью подчиниться судьбе, а сам он будет как бы ни при чем. Именно так и поступают все честные, порядочные мужчины, правда, об этом они стараются особо не распространяться. Итак, Валевский довольно долго лелеял надежду, что его жена Лида наконец-то включит голову, удосужиться, например, нанять какого-нибудь частного детектива, чтобы узнать, чем же занят ее супруг в свободное от работы время. Опять же его у теша ло, что м у ж Лары, гор е-ортопед, отвлечется, в конце концов, от производства внебрачных детей с одинокими медсестрами и набьет ему, Валевскому, морду. Это было бы чудесно, это было бы восхитительно, это решило бы многие морально-этические аспекты адюльтера. Так нет же! Нет! Все как в рот воды набрали! Все, словно по команде, завязали глаза и заткнули уши! Время идет, а ничего такого не происходит, будто никому и дела нет. От Лиды, положим, он еще вправе уйти, с этим он как-нибудь разберется, это не противоречит его внутренним принципам, но вот как увести Лару из семьи, как забрать жену у мужа? Этот вопрос посложней, такая мысль вызывала в нем легкую дурноту. Каким бы неверным и распутным чудовищем не был ее супруг, в какой бы грязи он ни валялся, – это его дело, он уже большой мальчик, и никто не в праве его осуждать. Раз она сама его выбрала и много лет прожила с ним бок о бок, раз это ее решение, то и отменять его должна она сама. Разве не так? И склонность ее мужа к беспутству здесь ни при чем, это не аргумент для вмешательства третьей стороны. Лара сама должна отказаться от того, кого однажды предпочла себе в мужья, чтобы потом, в случае чего, а случаи, как известно, бывают разные, не валить все шишки на бедного Дмитрия Михайловича, сбившего ее с истинного пути, и предложившего ей разрушить священный семейный очаг. Какими бы глупыми не казались эти условности со стороны, но оказавшись в эпицентре событий, невольно начинаешь придавать им значение.