Страница 24 из 30
Уверенность в своей «правоте», в своей «правде» была присуща этим миссионерам. Это могло играть свою роль, помогало обращению некоторых китайцев в христианскую веру.
В то же время здесь присутствовало некое «снисходительное отношение» иностранцев по отношению к китайцам.
В этом, кстати, проявилось отличие от миссионеров-иезуитов, то есть католиков, которые начали свою проповедь в Китае за век до того, как туда прибыли миссионеры-протестанты.
Иезуиты осознанно или неосознанно попытались «проникнуть» в души китайцев, добиться их благосклонности и согласия с догматами католической религии, потакая представлениям китайцев о своей культуре, о своей цивилизации, о своей истории, о самих себе как о высшем достижении человеческого рода на Земле. Отсюда и восхищение иезуитов перед Китаем и китайцами.
Католицизм проник в Китай. До сих пор в Китае имеются католики. В то же время католицизм не «овладел» населением Китая. Он не уподобился в этом смысле буддизму, не стал, подобно буддизму, «семейной религией» китайцев.
Протестанты пришли с иным настроением. Они видели себя «бойцами идеологического фронта», теми, кто несет свет. Они относились к китайцам, которые не воспринимали их учение, как к «детям тьмы».
Они с самого начала считали, что вокруг них живут в Китае «заблудшие овцы». Они негодовали, заявляя, что «само имя нашего Спасителя не одобрялось, если не было ненавидимо миллионами».
Таким образом, явление миссионеров-протестантов в Китае было своего рода попыткой привнести в Китай иную идеологию, религию, учение, причем с позиции превосходства этой идеологии, религии, учения над тем, что уже было у китайцев. Это была попытка неравноправного отношения к китайцам. И по этой причине она была обречена на провал.
Протестантизм в определенной степени укоренился в Китае. До сих пор там есть десятки миллионов верующих. Однако он не стал общепринятым, не овладел большинством населения в Китае.
Первые миссионеры-протестанты были ошеломлены и количеством людей, живущих в Китае, и числом китайцев, которые поклонялись своим идолам и не принимали христианской веры.
Эти две волны христианства – католичество и протестантизм – пришли в Китай в XVII–XIX веках, в какой-то степени проникли в гущу китайского населения.
История показала, что иностранные верования, религии, учения, идеологии или отвергаются китайцами, или на время и в определенных формах и с определенными целями (в интересах правящей в КНР Коммунистической партии Китая) используются в современном Китае. Однако при этом происходил и происходит процесс китаизации этих религий и идеологий. Сначала это произошло с христианством, затем с марксизмом. Китайцам оказывается нужным или китайцы стремятся использовать в своих целях только то, что они китаизируют, превращают в свое китайское, в собственность и принадлежность нации Китая. Так произошло с религиями. Так произошло с марксизмом.
Изначальный шок миссионеров, прибывавших в Китай, не испарился по мере продолжения (девятнадцатого) столетия дальше. Очевидно, что их провинциальность не допускала того, что все сообщения, которые отправляли домой пионеры-протестанты, готовили их к встрече лицом к лицу с «империей сатаны (империей дьявола)» (С. 62).
Их первые доклады (сообщения) друзьям и в религиозные газеты продолжали отражать тот шок, когда у них перехватывало дыхание, когда они испытывали ужас, когда их охватывало чувство беспомощности, неверия в то, что происходило прямо на их глазах. В 1850 году семейная пара, муж и жена, оба миссионеры, писала: «Наше пребывание в этой очень далекой стране привело нас к прямому контакту с язычеством. Языческие монстры смотрят нам прямо в лицо и бросают вызов нашей силе. Никогда ранее мы не желали столь страстно, чтобы у нас было то красноречие, которое заставляет сдвигаться с места, те способности производить слова, которые жгут. Все наше существо потрясено тем, что мы обнаружили себя совершенно новыми (неподготовленными и голенькими), в отрыве от земли Библии, воскресения и христиан, оказавшись посреди неисчислимого множества тех, кто не боится и не знает того Бога, которого мы любим и которого мы обожаем» (С. 62).
Здесь появляется термин «империя дьявола» или «империя сатаны» применительно к тому Китаю, с которым пришлось столкнуться миссионерам-протестантам (попутно вспомним, что в прошлом веке в Америке термин «империя зла» применялся к СССР).
Очевидно, что это вообще свойственно американцам – видеть в государствах, с которыми не удается найти общий язык или которые не согласны с общечеловеческими или представляющимися им общечеловеческими нравственными понятиями и ценностями, договориться об общечеловеческих нравственных ценностях и понятиях, то «зло», того «дьявола», с которым американцы несовместимы, против которого они должны бороться, защищая свою веру, свои представления, прежде всего о нравственности.
В случае с Китаем американцы сначала столкнулись с тем, что они именовали «язычеством» в Китае, или «китайским язычеством», как частью общемирового язычества, а затем с тем, что они именовали «китайским коммунизмом», «красным Китаем». Так для американцев «сатана» или «дьявол», вселившийся в китайцев издавна, тысячелетия тому назад, если не присущий им от рождения нации, затем усилился «злом» или «дьяволом» коммунизма. Перед американцами возникло «двойное зло», «двойная империя»: «империя дьявола и империя зла». При этом «зло» представало и в традиционных представлениях китайцев, и в их трактовке коммунизма или социализма.
При знакомстве американцев и китайцев столкнулись различные, во многом несовместимые представления о порядке вещей. О том, каким должен быть человек и каким должно быть его поведение.
Это было столкновение устоявшихся тысячелетиями представлений китайцев и представлений американцев, которые считали, что именно они и представляли собой в то время высшее достижение человечества; что именно они и их идеология, их верования, их миропредставления и мировоззрение – это соединение всего лучшего в человечестве, что именно их страна являлась высшим достижением человечества к тому времени.
Миссионеры-протестанты называли китайцев язычниками, которые «не боятся и не знают того Бога, которого мы любим и обожаем». Американцев повергало в шок и то, что таких язычников-китайцев неисчислимое множество.
Попутно можно лишний раз отметить, что вопрос о численности населения так или иначе волновал и, возможно, продолжает волновать и американцев, и китайцев. В свое время Сунь Ятсен думал, что существует опасность того, что США превзойдут по численности населения Китай. Мао Цзэдун, очевидно, придавал большое значение увеличению численности населения Китая. В этом он видел залог непобедимости и торжества в конечном счете нации Китая во всем мире.
При знакомстве американцев и китайцев на территории Китая, особенно в XIX веке, возникло представление о противопоставлении земли китайцев и земли Библии, воскресения и христиан. С точки зрения верующих американцев вставал вопрос о бесконечно длительной и неимоверно трудной борьбе сначала с целью обратить китайцев в свою веру, а затем хотя бы взаимно приспособиться друг к другу.
Таким образом, представления китайцев о самих себе, представления американцев о самих себе были фактически несовместимы. Здесь предстояло понять, что никто никому ничего навязать не сможет, и вопрос не в предубеждениях, хотя именно с них и начиналось общение, а в том, чтобы понять, что все мы – китайцы и некитайцы – люди, что у нас одно место обитания – планета Земля, а потому обеим этим частям человечества необходимо искать точки соприкосновения. Искать взаимопонимание, на основе которого может рождаться взаимное доверие, которое и может, одно только оно, стать прочной основой сосуществования и сожизни на планете, на основе трех главных принципов: мира, независимости и равноправия.
Провинциальные качества (провинциализм) миссионера также проявились в его относительно наивном ожидании (надежде) того, что имеется возможность быстро изгнать сатану (дьявола) в Китае просто евангелическими посланиями, то есть «теми словами (тем глаголом), которые жгут». Когда же легкая победа не появлялась (не оказывалась) на пороге, он (миссионер) приходил к заключению, что китайцы – это нечто в гораздо большей степени злое, чем те невинные жертвы дьявола, которых можно было найти в иных языческих странах; китайцы, однако, были его (сатаны) сознательными агентами, которые получали персональное удовлетворение, благодаря тому что они бесчестили Бога, осуществляя акты идолопоклонства и безнравственности. Бесчисленные описания «оргий идолопоклонства», в которых миссионеры видели «дьявольский экстаз», представляются намеком на своего рода сексуальную сублимацию (возгонку) таких языческих обрядов. В то же самое время похотливые (непристойные, развратные) действия, осуществлявшиеся публично, описывались в таких религиозных метафорах, которые раскрывали мотивацию всего этого как деяния дьявола (поклонение дьяволу). «Девочки, едва двенадцати лет, отдавались во власть животной страсти мужчин. Родители превращали в проституток своих дочерей; мужья своих жен; братья своих сестер – и все это они делали с дьявольской радостью». Так писал Гутцлаф (С. 62).
Разврат поглощал китайцев, которые были «подлы (низки) и загрязнены до шокирующей степени», это констатировал Вильямс в своем классическом труде «Серединное королевство» (С. 62). Молодые девушки никогда не находились в безопасности, когда они были одни; их соблазняли «картинами, песнями и прочими прелестями Афродиты» с тем, чтобы завлечь во «врата ада», совершать «отвратительные акты», – заявлял он (С. 62–63).
Преподобный Маклей видел безнравственность как то, что распространено в Китае повсеместно, и то, что не скрывается. «Ее разлагающее и унижающее достоинство воздействие распространяется (пропитывает) на все классы общества. <…> Формы этого порока, который в иных землях таится в темных местах или обнаруживается лишь в полуночных оргиях участников вакханалий, в Китае проявляется не в свете полуночи; …эта похоть находит готовый доступ в расположение семьи, на форум и в храм» (С. 63).