Ведьма

Казак наш с хозяйкою своею забыли между тем про лиху беду минувшую: баба пряла, ткала, выткала не знать сколько плахт да запасок, красила сама вовну, шерсть, – а работяща была и она, – да выткала с десяток ковров узорчатых, цветистых, с петушками, да с квиточками, с цветками. А мужик пшеницу-арнаутку сеял, собирал да отправлял в Одессу, где заморские купцы, у которых либо денег до черта, либо натура прожорливая, платят 25 и 30 и 40 рублей за четверть; первый год чумаковал он сам, а там уже стал посылать батрака, а там отправлять целые обозы – и разжился с лёгкой руки; обзавёлся и курочкой, и уточкой, и гуской, и посудинкой в доме, и всякими овощами на огороде, а в саду водились и сливы, и груши, и яблоки, а в каморе стояла и вишнёвка, и терновка, и сливянка для добрых приятелей – а что за роскошь, за раздолье эта сливянка да вишнёвка: что твоё французское!

А видал ли кто из вас ещё, как это люди чумакуют? Завидная жизнь, раздолье, приволье, своя рука владыка; а простору-то, простору – господи боже мой! Только беда, как бисовы москали верстовых столбов по шляхам, по дорогам, наставят: того гляди заденешь и проехать негде; беда чумаку в этой тесноте!

Однако, поколе мы тут баляндрясим, Ивашко подрастал год за год, день за день, и уже тут ли, там ли помогал отцу да матери по господарству, по хозяйству. Его дело было выпустить свиней из загороды на паству; его дело переличить, пересчитать, да пригнать домой уточек, а тут, глядишь, он же, сев в каючок, в челночок, перегонял гусей на тот берег речки, пас их там, удил рыбку, собирал ягодки, какие в какую пору родятся: земляничку, костянику, малину, а там и калину, а там, как уже утренники стали подёргивать инеем листки, и тёрн. А добрая ягодка, коли кто едал, и тёрн, когда ее мороз прохватил: кисленька, правда, ну да от неё недворянский язык не покоробит. А мать Ивашкина, наварив обедать, выходила на реку и призывала его:

Івашку, мій синочку!

Прибудь, прибудь, голубчику:

Се тебе мати кличе,

От тобі їсти несе –

На срібних мисочках,

На золотих тарілочках.

Ивашко, по голосу неньки, матери своей, садился в чёлн, грёб потихоньку к берегу и припевал в ответ:

Човне, човне, швидше,

Човне, човне, ближче!

То мене мати кличе,

То мені їсти несе –

На срібних мисочках,

На золотих тарілочках.

Чёлн приплывал к берегу, Ивашко ел, что ему мать приносила, борщу ли с бураками, каши ли с салом, вареников ли; а мать возьмёт его, вычешет, вымоет, а в неделю, в воскресенье, принесёт ему чистую сорочку – и Ивашко опять отправляется на тот берег, в луга пасти гусей своих и присматривать, чтобы коршун либо хорёк не перетаскали гусенят; а под вечер, взмахнув долгою лозою и закричав на отряд свой: «Гиль, тега, гиль додому! гиль додому!», выгонял их на плесу, пускался за ними в челне своём, пригонял их домой, сдавал матери счётом, а поужинавши и помолившись – а уже он знал «Отче наш» до: «хлеб наш насущный», – ложился с богом спать.

Ведьма, сидя на бережку под кусточком, чего бы тут не сделала со злости! А у неё и есть, правда, шелудивая девчонка, Оленка, так я же говорю, что поганая: вся в коросте; а как глупа – так не накажи бог ни наших, ни ваших! Дура зелёная такая, что, бывало, скажи что хочешь ей, вылупит очи и смотрит, как сычёнок; поколе не дашь ей тумака, так не слышит, не видит; даже поганому чаклованью не могла научиться. Ведьма наша со злости и зубами скреготала, и собакою скавучала, и волком выла – да ба! дитя до семи лет младенец, как ангел святой: нет ведьме над ним власти, ни над татою его, ни над мамою, ниже над всею их худобою. Стала ведьма выжидать, когда минет Ивашке семь лет. А разве и долго ждать? Да вот, покуда мы с вами разговариваем, так время и ушло: Ивашке минуло семь, пошёл осьмой годочек, и ведьма приступила погубить его во что бы ни стало; подслушала и вытвердила песенку, которою мать прикликала его день за день.

Раз что-то долго не ладилося у матери в печи, борщ не укипал – может статься и ведьма подпустила порчу такую; уж и пора бы матери звать Ивашка к обеду – нейдёт. Ведьма подошла к берегу и запела резким, сиповатым, толстым голосом:

Івашку, синочку,

Прибудь, прибудь, голубчику…

Ивашко, как ни мал он ещё был, тотчас узнал, что это не ненькин голос, плавный, чистый, тоненький, а потому и стал грестись от берега, напевая:

Човне, човне, швидше,

Човне, човне, далі!

То мене відьма кличе,

Вона мене з'їсти хоче,

З рученьками, з ноженьками,

З косточками, з кишечками.

Ведьма, поймав облизня, спряталась ещё раз в кустах, выждала мать Ивашкину, подслушала ещё раз хорошенько песенку и голос её и подумала: «Постой, голос у меня толстенек; этому можно пособить». Ведьма пришла к ковалю, к кузнецу, и сказала: «Ковалю, ковалю, скуй мне такой тоненький голосок, как у Ивашкиной матери!» Ну как ковалю не послушаться ведьмы? Она ему, чай, не раз и не два ещё пригодится и понадобится Он разложил углей, раздул, ухватил ведьмин голос клещами, раскалил его, как жар красный, и стал отрабатывать молотом: тук да стук, стук да тук – а скалки, искры, так и сыплются. Коваль выковывал, потягивал, перетягивал и выправлял ведьмин голос: «А ну, попытайсь!» – Ведьма прикинула голос: «Ах, собака, перетонил! возьми навари». Коваль взял мартиалу, раскалил, отрубил, наварил: «А ну, тётка; попытайсь теперь!» – Ведьма встала, спела песенку: «Он бы и хорош, да дрожит, дребезжит, как у нашего пономаря с перепою». Опять поправлять, направлять – как раз потрафил, ну, сама мать Ивашкина не отличит от своего голоса. «Спасибо, сынку!» – молвила ведьма – и была такова; только и видел её коваль. А что кошту потрачено: уголья, угару на клещах, мартиалу! а работа, а время? всё ни во что.

Ждёт ведьма не дождётся утра – а уже опять чёрт выносил её по всем всюдам – а с утра вышла на берег, ждёт, скоро ли солнышко подымется в рост выше хаты, а это было время обеда. «Погоди, – думает она, – уж разве свет совсем догоры ногами пошёл, а то не миновать тебе моих рук». И вот запела:

Івашку, мій синочку,

Прибудь, прибудь,

голубчику…

Тот же голос, тот же напев и те же приёми, переливы! бедный малютка обманулся и отвечал:

Човне, човне, ближче,

Човне, човне, швидше!

То мене мати кличе,

То мені їсти несе...

Только что Ивашко наш пристал к берегу, как ведьма, кинувшись на него, хап-цап его, схватила, потащила и пискнуть не дала: ротик зажала ему, чуть не удушила. Пропал мой Ивашко ни за цапову душу! упал с ясени листок за то, что вихорь набежал! А мать Ивашкина вышла тем часом со стравою, со снедью, на бережок; уж она пела, пела, прикликаючи Ивашка; опять походит и опять запоёт, и гукает его на весь голос со страхом и боязнию, уже сама плачет, сама поёт – нет Ивашки! Выспевавши и выгукавши весь голос, пришла она в слезах домой, и горюя, как сизая горлинка, она рассказала мужу, что Ивашки нет, что его, верно, извела ведьма; а выплакавши все слёзы, принялась печь да стряпать пироги, кныши, блинцы, буханцы… как быть! надо было помянуть Ивашка, как долг христианский велит. Известное дело, на поминках этих кусочек съешь, а слезою запьёшь – ну, да делать нечего: человек не собака, чтобы ему сгинуть без поминок!

А ведьма, поймавши Ивашка, принесла его домой, не знать куда, призвала Оленку и приказала: «Возьми этого белого, курчавенького баранчика, обмой его, вымой, головку ему вычеши, прибери, опатрай и сжарь; а я меж тем сбегаю в Конотоп, до дядины: просила, чтоб пришла поськатыся». А близкий свет от них, думаешь, Конотоп? Да полтораста верст с гоном, на добрых конях, а на плохих, мужицких, будет и боле. Ну, нужды мало; уж не впервые ведьме нашей шмыгать туда-сюда, как сказывали мы уже давеча: из Киева на Карпаты, к руснакам, побратимцам украинским; оттоле под самый Каменец, там в Черкассы, да, чего доброго, ещё и на Кавказ, а обратным путём и в Бахмут, потому что и там живут не католики, а крещёные казаки, хоть полтавцы да черниговцы и не признают их земляками, А впрочем, я думаю, что херсонцы да екатеринославцы правду говорят – да они же никогда и не брехали – что в Полтавской да в Черниговской мало осталось чистых, настоящих украинцев: они вышли, было тому время, на Кубань да на Буг, в Херсонскую, в Екатеринославскую; они-то были родовитые запорожцы; сколько было у них дедов, столько было и оселедцев, чубов; а нынешние полтавцы да черниговцы – это всё уже обмоскалилось, всё переводня.