Страница 47 из 81
— Я знал вашего отца.
Однажды это сказал известный поэт и переводчик Семен Липкин.
— Я с ним встречался по поводу переводов Алишера Навои. Это было в тридцатых годах, когда Навои еще считали классово чуждым, идеологом феодально-эксплуататорского строя. Ваш отец поставил вопрос о том, что Навои должен быть возвращен узбекскому читателю, что это величайший поэт и с его творчеством необходимо ознакомить также и русского читателя. Он говорил о Навои, о том, какие эквиваленты для перевода следует искать в русской поэзии, говорил о двух лингвистических пластах в его лексике, находил аналогии в сопоставлении Пушкина и Державина, вдавался в такие тонкости, которые свидетельствовали о глубоком понимании поэзии вообще.
Итак, ко времени разговора с Семеном Израилевичем Липкиным я знал, что отец был довольно образованным марксистом. Но то, что я узнал от Липкина, как-то не вполне укладывалось в мои тогдашние представления об узбеке-выдвиженце: два языковых слоя в поэзии Навои… эквиваленты в русской поэзии… Наш дальний родич — заслуженный учитель, орденоносец, Насыр-ака, учился вместе с моим отцом в мектебе (домашней школе) моего дедушки муллы Икрама.
— Скажите, Насыр-ака, вот говорят, что отец хорошо знал поэзию. Откуда это могло быть? Что, у вас в мектебе изучали стихи?
— Изучали, Камилджан, изучали, только совсем немного. Но дедушка Икрам не любил стихи. Стихи любил Касым коры-ака, Алимхан любил стихи. Это у них твой отец научился. А дедушка твой не любил стихи.
Однажды — твоему отцу было лет тринадцать-четырнадцать — дедушка ушел в мечеть, а вместо себя оставил Акмаля. Карим был старше и Коран знал не хуже, чем твой отец, но у твоего отца, как теперь говорят, педагогический талант был. Он часто заменял дедушку, был его помощником. Его звали Акмаль-хальпа. Дедушка ушел, сказал Акмалю, чтобы Коран читали. А Акмаль взял какие-то стихи, сказать по правде, сейчас не помню — может быть, Навои, может быть, Омара Хайяма, может быть, Физули, может быть, Бедиля, может быть, Руми, может быть, Саади, может быть, Абдуррахмана Джами, в общем, кто-то из великих. Стали мы стихи учить.
Твой дедушка внезапно вернулся. Как увидел, что твой отец не тем занимается, — взял его за руки, привязал к большой цветущей яблоне.
Большая была яблоня на ташкори — это внешний двор. Вот где сейчас стоит дом Амина, это была ичкари — внутренняя половина, а ташкори — это там, где сейчас дорога на стадион «Пахтакор». Вот эта дорога, которая мимо обувной фабрики.
Вот где сейчас дорога над обрывом, там была большая яблоня, вся цвела. Белая-белая. Дедушка привязал твоего отца за руки к этой яблоне и стал его бить палкой. Он очень злой был, твой дедушка. Неизвестно, чем бы это кончилось, если бы не тетя Арипа. Ты ее не помнишь, это бабушка Хамида. Тетя Арипа твоему дедушке родная сестра. Она сказала: «Что ты бьешь его, что он плохого сделал? Он же книжку читал, он же стихи читал! Зачем бить его!» Еле отняла.
Потом, я не знаю, как случилось, но больше после этого случая твой дедушка Акмаля не бил. Всех детей бил, а его не бил. Говорят, между ними что-то вышло.
— Насыр-ака, вот вы говорите — Алимхан это, как я понимаю, старший брат дедушки, Касым-коры это муж тети, — вы говорите, что они хорошо знали поэзию. А откуда они знали поэзию?
— Ну, что ты, Камиль? Алимхан написал труд, большой труд. Называется «Туркестан тарихи» — «История Туркестана». Он же ученый был. И Касым-коры тоже был ученый.
— Насыр-ака, конечно, мы не можем знать сейчас точно — время уходит, и мы уже не помним, — но очень интересно, откуда все-таки в нашей семье в центре Старого города оказались такие образованные люди? Что это была — образованная семья?
— Конечно, образованная, — говорит Насыр-ака. Выше твоего отца четырнадцать поколений узбекской интеллигенции в нашем роду.
— Четырнадцать? — спрашиваю я. — Откуда это известно?
Разговор идет после плова в загородном домике Насыра-ака, возле школы, где он учительствует. Мы пьем чай с леденцами. В вазочках лежат окаменевшие конфеты фабрики «Уртак» и каменное печенье «Привет».
Насыр-ака встает, надевает у входа свои глубокие азиатские галоши — двор только что полили из шланга — и идет к сараю. Он приносит мне толстую тетрадь, исписанную арабским шрифтом. На одной из страниц этой тетради тщательно вычерченное генеалогическое дерево нашей семьи. Здесь есть место всем.
Вот так выглядит прямая от отца и выше.
Акмаль (1898–1938), Икрам-домла (1866–1917), Мохаммед-Касым-хан (1848–1903), Мохаммед-Салих (1819–1862), Караходжа (известна только дата смерти. Повешен за организацию восстания 28 января 1876 года), Хамид-Ходжа (1760–1824), Юнусходжа (дат рождения и смерти у меня нет). Все они восходят к знаменитому шейху Хованди Тахуру, а тот, по преданию, нашедшему место в трудах классика таджикской литературы Абдуррахмана Джами, происходит от самого халифа Омара, основателя мусульманской империи.
Я не очень верю в генеалогическое дерево, хотя почему и не верить. Во всяком случае, это здорово, что люди помнят или пытаются помнить, от кого они произошли. Это ко многому обязывает.
Однажды за обильным восточным угощением собрались четыре троюродных брата. У узбеков это считается близкой родней, а если учесть, что отец и его четыре брата — из них трое еще бездетных — были уничтожены, — то мы почти родные. За столом сидели известный в Ташкенте хирург, известный в стране писатель, академик, доктор физических наук, и я — младший.
— Скажите, Садык-ака. А правда, что Касым-ака хорошо знал математику? Муршида говорит, что он помогал ей решать алгебраические задачи в десятом классе.
— Не надо преувеличивать, — заметил академик. — Он был большим знатоком литературы и языков, но математику знал только в объеме теперешней средней школы.
— Но никто за этим столом, кроме вас, не знает математику в объеме средней школы и никто не сможет помочь своей дочери или сыну-десятикласснику решать задачи А Муршида была отличницей к тому же.
— Конечно, — сказал мой троюродный брат, писатель.
Он был типичным энциклопедистом позднего средневековья или раннего Возрождения. А ведь у нас до революции было фактически средневековье.
С мужем моей тети я не был знаком. Библиотека его погибла, а сам он умер в ссылке. Как говорят, с голоду.
Дом, в котором родился мой отец и до последнего времени жил мой двоюродный брат Амин, был разрушен во время знаменитого Ташкентского землетрясения в апреле и мае 1966 года. Я уже писал про этот дом, но не могу не вернуться к нему опять, как время от времени возвращаюсь туда, где этот дом стоял столетия. Мне не избежать повторов в этой книге не только потому, что беллетристика кажется мне недостаточно достоверной, но и потому, что в этой теме и я и все поколение — как белка в колесе.
Режиссер «Узбекфильма» — величественный и надменный Эсон Каримов, знаменитый в Ташкенте не своей режиссерской работой, а потрясающим умением готовить плов, манты, шашлыки, этот самый Эсон-ака подвел меня однажды к тому нашему дому и рассказал то, что касалось только нас двоих.
Здесь, на балахане, мой отец тайком читал газеты, которые тайком же приносил Тураб, сын соседа, богатого кондитера, старший брат Эсона. Только сын кондитера мог опаздывать на занятия, и только его мой дедушка не наказывал палкой, только его мой отец мог посылать на базар за газетами.
Я спросил Эсона-ака:
— А почему вашего брата Тураба мой дедушка не наказывал?
— Ну как же его наказывать? Каждый четверг мой отец посылал твоему дедушке богатое угощение, другие же бедняки были, а время военное, голодное. Между прочим, когда нас раскулачили, Тураб сказал: «Я пойду к Акмаль-ака, он поможет, чтоб не высылали». Мы сказали: чего ты пойдешь к Акмаль-ака, неужели он тебе будет помогать, если ты сын капиталиста! Тураб сказал: «Поможет. Я ему газеты носил». И действительно, твой отец помог. Нас не выслали. Потом Тураб умер от тифа…