Смерть навынос

Он сделал Алле знак рукой спускаться. Путь вниз оказался гораздо легче «восхождения».

– Вы делаете успехи! – с удовлетворением отметил Мономах. – Как ощущения?

– Невероятные! – ответила Алла и не солгала: еще десять минут назад ей казалось, что она скончается, не добравшись и до середины «скалы», но то, что «тренер» так радовался ее маленькой победе над собой, заставляло Аллу одновременно гордиться и испытывать благодарность.

– Ваши конечности стали сильнее, – добавил он, оглядывая ее с головы до пят. – Это означает, что постепенно вы сможете избавиться от проблем с суставами и не станете моим «клиентом»… По меньшей мере в ближайшие двадцать-тридцать лет!

Алла решила счесть это за комплимент: Мономах понятия не имел о такой форме похвалы. С другой стороны, банальные комплименты и ломаного гроша не стоят, не будучи ни в малейшей степени основаны на истинном положении вещей, а слова Мономаха отражали именно то, что он хотел сказать, без налета фальшивой учтивости. Они разошлись по душевым. Переодевшись и подсушив короткие темные волосы феном, Алла отправилась в комнату отдыха. Мономах уже сидел напротив сверкающего пузатыми боками самовара, увенчанного заварочным чайником, словно елка кремлевской звездой. Вид у доктора был задумчивый – он даже не заметил появления Аллы.

– Владимир Всеволодович, вас что-то беспокоит? – осторожно поинтересовалась Алла, не будучи уверенной в его желании делиться своими переживаниями.

– А? – переспросил он.

– Я говорю, у вас ничего плохого не случилось? – повторила она, усаживаясь рядом и пододвигая к себе чашку с блюдцем, которую Мономах предусмотрительно подготовил для нее. – На работе, к примеру… Все хорошо?

– Ну… не совсем, – словно бы нехотя отозвался он.

– Это как-то связано с вашим «любимым» начальником, Муратовым?

– Что? А-а, нет, не связано: Муратов присутствует в моей жизни каждодневно и неизменно, поэтому огорчаться по его поводу не имеет смысла!

– Значит, я права и что-то произошло!

– Честно говоря… Дело в моей пациентке, Калерии Куликовой, молодой балерине. У нее была серьезная травма, и одно время я сомневался, сумеет ли она продолжить танцевальную карьеру или в лучшем случае просто будет ходить.

– Но вы, смею предположить, сделали невозможное и девочка полностью восстановилась?

– Не полностью, но успешно двигалась в этом направлении. Она вернулась в отделение на реабилитацию. Калерия числилась моей пациенткой, но, строго говоря, я лишь выписывал назначения, выстраивая схему лечения, а занимались ею физиотерапевт и реабилитолог.

– Кто-то из них напортачил? – попыталась угадать Алла.

– Никто не напортачил, но девчонка… Короче, она выпрыгнула из окна.

Алла не знала, как реагировать. Мономах больше ничего не добавил к сказанному, и она задала вопрос:

– Сама выпрыгнула или вы подозреваете, что кто-то…

– У нас в тот день настоящий дурдом творился из-за аварии на перекрестке. Доставили кучу пострадавших, некоторые умерли по дороге, и их просто-напросто сгрузили в приемном отделении вместе с живыми. Медсестры были заняты размещением новых пациентов, а больные повылезали из палат поглядеть, что творится. Калерия оставалась в палате одна, если не считать лежачей старушки. За каким-то лешим ее понесло на крышу через открытое окно!

– То есть сначала она вылезла на крышу, а затем сорвалась?

– Судя по всему, именно так.

– А зачем она туда полезла, не известно?

– Вот в этом-то и загвоздка!

– Занятно… Решила прогуляться и недооценила опасность? Ее что, никто не заметил?

– Внизу царила такая суета, никому и в голову не приходило глядеть наверх. Калерия упала аккурат напротив въезда для машин «Скорой помощи», прямо в момент выгрузки очередных пострадавших. Чудо, что никого не зашибла!

Алла с минуту помолчала, размышляя над услышанным.

– Владимир Всеволодович, – наконец заговорила она, – а вы уверены, что это не было самоубийством?

– Я ни в чем не уверен, – покачал он головой. – Гурнов… ну вы его знаете…

– Разумеется, Иван Гурнов, патологоанатом. И что с ним?

– Он уверен, что это несчастный случай. Но мать девочки считает меня виновным в ее гибели.

– А это еще почему?

– Видимо, потому, что я был с ней чересчур суров.

– И в чем это выражалось?

– Она плохо ела, отказывалась ходить в столовую, хотя я назначил ей общий стол, ведь у нее не было противопоказаний.

– Знаете, больничная еда немного отличается от питания в пятизвездочном отеле, – заметила Алла. – Может, она не хотела есть вашу, простите… баланду?

– Но она вообще ничего не ела! – развел руками Мономах. – Женщины, лежащие с ней в палате, это подтверждают, как и медсестры.

– Может, родственники приносили домашнее?

– В том-то и дело, что нет! Я с матерью Калерии разговаривал, пытался убедить, что даже балерины должны питаться и набираться сил, чтобы восстановление шло быстрее.

– А она что?

– Твердила, что я ничего не смыслю в балете и что танцовщица должна быть легкой, как перышко, а потому не имеет права обжираться. Какое там обжираться – она на маленький скелетик была похожа! Когда ложилась на операцию, выглядела иначе – нормальной, хоть и худенькой.

– И все-таки я не понимаю, почему у матери пациентки к вам претензии!

– Она думает, что я слишком давил на Калерию, заставляя есть. Один раз я действительно пригрозил ей внутривенным кормлением.

– Вы в самом деле намеревались это сделать?

– Да что вы, у меня таких прав нет! Я хотел ее напугать, раз разумные доводы не действовали.

– Так вы считаете, что напугали ее так сильно, что она с крыши скакнула? Бросьте, такие уловки могли подействовать на трехлетнюю, но пациентка была взрослым, сформированным человеком, более того – представительницей весьма суровой профессии, в которой не место нюням! Вы в курсе, как балерины обходятся друг с другом? Подсыпают в пуанты толченое стекло, портят костюмы, добавляют в грим ацетон – не могли ваши слова повлиять на нее подобным образом!

Мономах ничего не ответил. Алла по выражению лица видела, что не сумела его убедить.

– Владимир Всеволодович, – снова заговорила она, – я понимаю, что вы переживаете – все-таки эта Калерия являлась вашей пациенткой и вы в какой-то степени несли за нее ответственность, но вашей вины в случившемся я не усматриваю. Мы с вами многого не знаем – к примеру, что могло подвигнуть молодую девушку на самоубийство? Кроме того, вы сами сказали, что Гурнов настаивает на несчастном случае, и я склонна доверять его мнению: трудно найти более компетентного патолога! Совсем недавно я как раз хотела обратиться к нему, чтобы… Впрочем, это не имеет значения. Родственники погибшей убиты горем и могут обвинять кого угодно, но это не означает, что они правы, понимаете?

– Знаете, – медленно произнес Мономах, – стыдно признаться, но я…

– Вы – что?

– Когда я узнал о случившемся, то здорово разозлился.

– Разозлились? – удивилась Алла. – Почему?

– Да потому что мне работы своей жалко – отличная была работа. Я очень старался не испортить девчонке будущее! Вы, наверное, считаете меня чудовищным циником?

– Если бы вы были циником, Владимир Всеволодович, мы бы сейчас с вами не разговаривали! А мать вашей балерины придет в себя и, скорее всего, пожалеет о своих обвинениях. Что, кстати, следователь думает?

– Придерживается точки зрения Гурнова.

– Ну вот вам и ответ! Я не могу освободить вас от тяжелых мыслей, но могу дать совет: не пытайтесь приписывать людям качеств и особенностей поведения, которыми, как вам кажется, они могли бы обладать, не выстраивайте сценариев в своей голове, потому что люди поступают порой необъяснимо, иррационально и совершенно не так, как поступили бы на их месте вы. Вы никогда не будете ни на чьем месте, кроме своего собственного!

– Иногда вы меня пугаете, Алла Гурьевна, – неожиданно признался Мономах, пристально глядя на собеседницу.