Страница 110 из 116
— И царапаю на них острым прутиком. Белые отметины сохраняются не хуже чернил на бумаге. Прошу прощения, мой господин. Я уже знала этот способ. По правде сказать, я то и дело пользовалась им, когда ты говорил.
С этими словами ты вынула руки из-за спины, и оказалось, что в них действительно спрятаны виноградные листья. На листьях виднелись мелкие царапины, нанесённые тобой на ощупь.
— И что, — пробормотал я в немалом удивлении, — ты можешь разобраться в этих загогулинах? Можешь, например, повторить произнесённые мной слова? По-моему, тут ничего не понятно!
— Эти пометки, мой господин, служат только для того, чтобы подкреплять мою память. Никто другой не сможет их истолковать. И я вовсе не утверждаю, будто сохранила всё до последнего слова, но...
— Докажи это, дитя. Прочитай мне что-нибудь из нашего разговора.
Я потянулся и наугад ткнул в один из листьев.
— О чём говорится тут?
Тебе потребовался лишь момент, чтобы приглядеться к закорючкам.
— Когда-нибудь в будущем историки Сего Мира будут рады иметь в своём распоряжении...
— Клянусь богом войны Уицилопочтли! — воскликнул я. — Это невероятно! Ты просто чудо из чудес! Не могу сказать, что у меня было много знакомых писцов, — по правде, так я знал только одного, испанского клирика. Но он, хоть и приближался к среднему возрасту, был далеко не так смышлён и искусен, как ты. Сколько тебе лет, Вероника?
— Я думаю, десять или одиннадцать, мой господин. Точно не знаю.
— Правда? Судя по почти зрелым формам тела, а ещё более по зрелости и разумности твоих речей, я бы предположил, что ты на три или четыре года старше. Как тебе удалось получить такое хорошее образование в столь юном возрасте?
— Моя мать обучалась в церковной школе и воспитывалась в монастыре. Она сама учила меня всему, что знала, а накануне своей смерти поместила меня в тот же самый монастырь.
— Тогда понятно, откуда у тебя это имя. Но если твоя мать и была рабыней, то наверняка не простой мавританской ломовой клячей.
— Она была мулаткой, мой господин, — без смущения пояснила ты. — Маме не нравилось, когда её начинали расспрашивать о её собственных родителях и о моём отце. Но дети, конечно, способны домыслить многое из того, что остаётся несказанным. Похоже, её мать была чернокожей, а вот отец — испанцем, причём занимавшим довольно высокое положение. Или, по крайней мере, довольно состоятельным. Во всяком случае, он не поскупился на деньги и отправил незаконнорождённую дочь в школу. Но вот насчёт моего отца мама не позволяла себе ни малейших намёков. Так что относительно того, кем он был, у меня нет даже догадок.
— Я видел только твоё лицо, — сказал я. — Позволь мне увидеть твоё тело. Разденься для меня, Вероника.
На это тебе потребовалось мало времени, потому что на тебе было лишь тонкое, длиной по щиколотку, почти без завязок, платье в испанском стиле.
Я сказал:
— Когда-то мне описали все степени и градации смешения крови. Но судить о степени близости к той или иной расе по внешности мне трудно. Весь мой опыт в этом отношении сводится к давнему знакомству с девочкой, которая, полагаю, родилась от белой матери и чёрного отца. Что касается тебя, Вероника, я бы сказал, что мавританская кровь твоей бабушки сказывается в тебе лишь в том, что у тебя уже достаточно развитая грудь, тёмные соски, а между ног появился пушок имакситли. От деда-испанца, полагаю, ты унаследовала изящные, очень красивые черты лица. Но волос под мышками и на ногах у тебя нет, так что, должно быть, позднее испанская кровь была основательно разбавлена. А ещё ты чистенькая, и пахнет от тебя приятно, как от женщины из нашего народа. Очевидно, что твой неизвестный отец, добавив свою кровь к этой смеси, улучшил и облагородил породу.
— Если это имеет для тебя значение, мой господин, — смело заявила ты, — несмотря на развитые формы, я ещё девственница. Меня пока что не изнасиловал никакой мужчина, а сама я до сих пор не испытывала искушения вступить с кем-нибудь в связь.
Я помолчал, обдумывая эти смелые слова. Ты сказала «искушение», ты сказала «до сих пор», в то время как я любовался твоей наготой. Даже тогда, ещё в совсем нежном возрасте, ты, Вероника, была столь женственна, столь прекрасна и притягательна лицом и телом, не говоря уж о том, что ты была умна и образованна не по годам, что явилась для меня настоящим и весьма немалым искушением. Не исключено, что я бы и попросил тебя стать для меня чем-то большим, нежели только моей спутницей и писцом. Но едва лишь эта мысль бегло мелькнула где-то на задворках сознания, как я тут же вспомнил о своём обете, принесённом после гибели Иксинатси. Признаюсь, я был бы рад близости с тобой, но не решился склонить тебя к ней, ибо чувствовал, что такая связь может перерасти в любовь. А ведь я поклялся себе никогда больше не испытывать истинной любви к женщине.
Вспоминая сейчас те события в свете того, что обнаружилось между нами позднее, я не могу от души не порадоваться, что сумел тогда совладать со своим порывом.
Хотя, по правде говоря, я всё равно, что было неизбежно и предопределено судьбой, со всей нежностью тебя полюбил.
Но тогда я сказал лишь следующее:
— Одевайся и пойдём со мной. Мы заберём у женщин пуремпеча кое-что из нарядов, которые они прихватили из гардеробов Тоналы. Ты достойна самого изысканного женского наряда, маленькая Вероника. И, разумеется, тебе не обойтись без нижнего белья. Без него в седле никак, а ты будешь ездить верхом на лошади рядом со мной.
Далеко не все последующие наши завоевания давались нам так же легко, как захват Тоналы. Пока мы стояли лагерем, я рассылал в разных направлениях лазутчиков и скороходов, а потом на основании их донесений принимал решение, где и когда наносить удар, причём, желательно, двойной удар: одновременно в двух, далеко отстоящих один от другого, пунктах. Это имело своей целью нагнать на испанцев страху и дать им понять, что они имеют дело с многочисленным, сильным, вездесущим и исполненным воли к победе противником. Враги должны были уразуметь, что они столкнулись не с каким-то там бунтом кучки рабов или набегом дикого племени, но с подлинно всенародным восстанием, направленным против всех белых захватчиков.
По прошествии времени разведчики сообщили мне, что на некотором расстоянии к юго-востоку от нашего лагеря находится богатая равнина, где с небольшими интервалами (это было сделано, чтобы испанцы могли общаться и в случае чего защитить друг друга) расположено множество процветающих эстансий. Другие разведчики доложили, что к юго-западу от нас, на перекрёстке дорог, находится испанский торговый пост. Местные землевладельцы свозят туда свои урожаи, чтобы продать их заезжим купцам. Добычу там можно захватить богатейшую, но пост укреплён и охраняется значительным отрядом испанских пехотинцев.
Эти два места я и выбрал для нанесения очередного двойного удара. Благородному воителю Ночецтли предстояло повести свой отряд на эстансии, тогда как мне — возглавить захват торгового поста. Помимо всего прочего, это давало возможность некоторым из наших пока ещё не успевших пролить кровь (и потому завидующих своим товарищам) воинов возможность поучаствовать в бою и захватить добычу или же пасть со славой, стяжав угодную богам смерть. Под начало Ночецтли я выделил воинов из племён кора, уичоль и всех наших всадников, включая и Веронику, которой предстояло стать летописцем этого сражения, а с собой взял воинов рарамури и отоми, а также всех опытных аркебузиров. Участников штурма Тоналы оставили в лагере, по каковому поводу йаки не преминули поворчать и повозмущаться. Мы с Ночецтли тщательно рассчитали время, которое потребуется нам на дорогу, чтобы определить и тот день, когда мы одновременно осадим врага в двух разных местах. Затем мы прикинули, когда два наших победоносных отряда вновь воссоединятся в этом лагере. После чего разошлись в разных направлениях.