Страница 18 из 21
Мы привели не все примеры, но и этих достаточно, чтобы увидеть, какое число активно в них действует. Заметно, что образу кучи, вездесущему и навязчивому, Гоголь придает дополнительный смысл, о котором мы можем пока только догадываться. Но и сам автор отступает перед «тайной».
Вот как Гоголь, например, советует распорядиться общей экономикой дома:
«Всю хозяйственную часть дома возьмите на себя; приход и расход, чтобы был в ваших руках. Не ведите общей расходной книги, но с самого начала года сделайте смету всему вперед, обнимите все нужды ваши, сообразите вперед, сколько можете и сколько вы должны издержать в год, сообразно вашему достатку, и все приведите в круглые суммы. Разделите ваши деньги на семь почти равных куч. В первой куче будут деньги на квартиру, с отопкою, водою, дровами и всем, что ни относится до стен дома и чистоты двора; во второй куче – деньги на стол и все съестное с жалованьем повару и продовольствием всего, что ни живет в вашем доме; в третьей куче – экипаж: карета, кучер, лошади, сено, овес, словом – все, что относится к этой части; в четвертой куче: деньги на гардероб, то есть, все, что нужно для вас обоих затем, чтобы показаться в свет или сидеть дома; в пятой куче будут ваши карманные деньги; в шестой куче – деньги на чрезвычайные издержки, какие могут встретиться: перемена мебели, покупка нового экипажа и даже вспомоществование кому-нибудь из ваших родственников, если бы он возымел внезапную надобность; седьмая куча – Богу, то есть, деньги на церковь и на бедных. Сделайте так, чтобы эти семь куч пребывали у вас несмешанными, как бы семь отдельных министерств.
/…/
Заведите для всякой денежной кучи особенную книгу, подводите итог всякой куче каждый месяц и пересчитывайте в последний день месяца все вместе, сравнивая всякую вещь одну с другой, чтобы видеть ясно, от какой прежде нужно отказаться, в случае необходимости, чтобы научиться мудрости постигать, что из нужного есть самое нужнейшее»[91].
Есть и линия «бросания камешков». Определенное число камешков требуется для того, чтобы естественным образом, как бы случайно, подражая природе, разметить посадки деревьев для будущего сада[92]. Может быть, это число имело какой-то смысл в гоголевской мнительности, маниях и причудах?[93] Однако у Гоголя мы не находим следов сознательной символизации числа 7(+/-2), тем более намеренного расширения мифологического контекста. Если мы говорим слово-ярлык «обед», то в таком случае: не какой, не где, не в какое время, не с какой искусностью приготовлено, из чего, какие затраты и как долго длился, наступило ли насыщение сразу или потребовалась новая смена блюд, а единственно, что было подано? Гоголь с легкостью находит ответы, когда представляет «обеды» не столько через поданные блюда и «яства», или «разгулявшийся аппетит», сколько в виде коллекции «прекрасных» предметов, предложенных созерцанию. Мало того, если в первом случае нам сообщается о том, что было подано, то во втором мы уже видим, как из исчисляемых кусочков складывается пространство бытия, лишенного прежней пищевой специализации. Инвентаризация оказывается главным средством описания, и в ней, действительно, сосредоточено общее экзистенциально-вкусовое впечатление от обеда. Второе перечисление имеет мало отношения к реальному вкусу, но без него, как без рамки, невозможно почувствовать удовольствие, которое сопровождало всех участников обеда. Мы видим, что оба этих плана перечислений, составляющих «обед», связаны между собой на основе общего ритмического целого, ведь одно и то же число повторяется дважды, переводя описываемое в цикл повторения. Или вот, например, имя «Ак. Ак. Башмачкин», – за ним нелепая смерть бедного петербургского чиновника. Все, что относилось недавно к телесной жизни, профессии, облику, привычкам, нашло выражение в скудном инвентаре оставшихся следов, и они вот-вот будут стерты с лица земли; и число их известно. Но персонаж воскресает в виде петербургского призрака, в его описании Гоголь использует все тот же прием собирания рассеченного на фрагменты телесно-предметного материала. Две шинели – одна распавшаяся на кусочки (лучше из нее что-то другое сделать), а другая новая, полная, завершенная, новая плоть, преображение. Собственно, персонаж наделяется индивидуальными признаками наподобие сложно составленной вещи, – истинный nature morte. Имя «Ак. Ак.» состоит из одних вещей, когда персонаж одарен живым движением, и из других, когда сообщается о его смерти. Или, например, слово «аукцион» означает распад целого мира, мира искусства, поэтому перечисление выставленных вещей окрашено меланхолически-назидательным тоном.
Гоголь предлагает нам проследить за гиперболикой простых вещей. Так, он советует внимательно и со всеми подробностями рассмотреть, что происходит во дворе губернаторского дома («Съезд на ассамблею»), но так, как если бы видимое представляло собой внутренность разобранного часового механизма. Можно увидеть то же самое и благодаря двойнику часов – калейдоскопу. Все вещи теперь подаются в обратном отражении, – эффект бесконечного удвоения разнородного («кучного»). Дополнительные зеркала отражают возможные образы, а не только актуально наличные. Первоначальное бытие вещей – и не хаос, но еще и не порядок. А вот еще одна линия игры в гоголевских описаниях. Так сказать, двойное исчисление, повсюду сохраняющее единый ритм письма. Образ толпы на Невском проспекте начинает строиться по отдельным узловым графам – бакенбарды, усы, талии, дамские рукава, улыбки, – которые, в свою очередь, могут быть разветвлены (вступление других, дополняющих уже найденные, деталей). Древо-графы движутся в разные стороны. Как будто Гоголь знает, что толпа должна выглядеть именно так – разрозненно, в случайных фрагментах и образах, но и в общей массе, ведь больше наблюдатель и увидеть не мог бы, поскольку толпа движется с высокой скоростью.
Мы позволили себе разбить «лесенкой» фрагмент из «Невского проспекта» Гоголя, чтобы выделить ритмический контур перечней-описаний.
«Все, что вы ни встретите на Невском проспекте, все исполнено приличия (1): мужчины в длинных сюртуках с заложенными в карманах руками, дамы в розовых, белых и бледно-голубых атласных рединготах и щегольских шляпках.
Вы здесь встретите бакенбарды (2),
единственные (1.1),
пропущенные с необыкновенным и изумительным искуством под галстук (1.2), бакенбарды бархатные (1.3),
атласные (1.4),
черные как соболь или уголь (1.5),
но, увы! принадлежащие только одной иностранной коллегии.
Служащим в других департаментах Провидение отказало в черных бакенбардах (1.6);
они должны, к величайшей неприятности своей носить рыжие (1.7).
Здесь вы встретите усы (3)
чудные (2.1), никаким пером, никакой кистью неизобразимые;
усы (2.2),
которым посвящена лучшая половина жизни, предмет долгих бдений во время дня и ночи;
усы (2.3),
на которые излились восхитительнейшие духи и которых умастили все драгоценнейшие и редчайшие сорты помад;
усы (2.4),
которые заворачиваются на ночь тонкою веленевую бумагою;
усы (2.5),
к которым дышит самая трогательная привязанность их поссесоров, и которым завидуют проходящие.
/Здесь вы встретите…/(4)
Тысячи сортов шляпок, платьев, платков, – пестрых, легких, в которых иногда в течение целых двух дней сохраняется привязанность их владетельниц, ослепят хоть кого на Невском проспекте. Кажется, как будто целое море мотыльков поднялось вдруг со стеблей и волнуется блестящею тучей над черными жуками мужеского пола.
Здесь вы встретите такие талии (5),
какие даже вам не снились никогда: тоненькие, узенькие, талии никак не толще бутылочной шейки, встретясь с которыми, вы почтительно отойдете к сторонке, чтобы как-нибудь неосторожно не толкнуть невежливым локтем; сердцем вашим овладеет робость и страх, чтобы как-нибудь, от неосторожного даже дыхания вашего, не переломилось прелестнейшее произведение природы и искусства.
А какие встретите вы дамские рукава (6)
на Невском проспекте! Ах, какая прелесть! Они несколько похожи на два воздухоплавательные шара, так что дама вдруг поднялась бы в воздух, если бы не поддерживал ее мужчина; потому что даму так же легко и приятно поднять в воздух, как подносимый ко рту бокал, наполненный шампанским. Нигде при взаимной встрече не раскланиваются так благородно и непринужденно, как на Невском проспекте.
Здесь вы встретите улыбку (7)
единственную, улыбку – верх искусства, иногда такую, что можно растаять от удовольствия, иногда такую, что вы увидите себя вдруг ниже травы и потупите голову, иногда такую, что почувствуете себя выше адмиралтейского шпица и поднимете ее вверх»[94].
«В один миг он переселялся весь на улицу и сделался подобно всем зевакою во всех отношениях.
Он зевал (1)
пред светлыми, легкими продавицами, только что вступившими в свою весну, которыми были наполнены все парижские магазины, как будто бы суровая наружность мужчины была неприлична и мелькала бы темным пятном из-за цельных стекол.
Он глядел (2),
как заманчиво щегольские тонкие руки, вымытые всякими мылами, блистая, заворачивали бумажки конфект, меж тем как глаза светло и пристально вперялись на проходящих, как рисовалась в другом месте светловолосая головка в картинном склоне, опустивши длинные ресницы в страницы модного романа, не видя, что около нее собралась уже куча молодежи, рассматривающая и ее легкую снежную шейку, и всякий волосок на голове ее, подслушивающая самое колебание груди, произведенное чтением.
Он зевал (3)
и перед книжной лавкой, где, как пауки, темнели на слоновой бумаге черные виньетки, набросанные размашисто, сгоряча, так что иногда и разобрать нельзя было, что на них такое, и глядели иероглифами странные буквы.
Он зевал (4)
и перед машиной, которая одна занимала весь магазин и ходила за зеркальным стеклом, катая огромный вал, растирающий шоколад.
Он зевал (5)
перед лавками, где останавливаются по целым часам парижские крокодилы, засунув руки в карманы и разинув рот, где краснел в зелени огромный морской рак, воздымалась набитая трюфелями индейка с лаконичной надписью: 300 fr., и мелькали золотистым пером и хвостами желтые и красные рыбы в стеклянных вазах.
Он зевал (6)
и на широких булеварах, царственно проходящих поперек весь тесный Париж, где среди города стояли дерева в рост шестиэтажных домов, где на асфальтовые тротуары валила наездная толпа и кучи доморощенных львов и тигров, не всегда верно изображаемых в повестях.
И, назевавшись вдоволь и досыта (7),
взбирался он к ресторану, где уже давно сияли газом зеркальные стены, отражая в себе бесчисленные толпы дам и мужчин, шумевших речами за аленькими столиками, разбросанными по залу»[95].
«Ему нравилось это чудное их слияние в одно, эти признаки людной столицы и пустыни вместе: дворец (1), колонны (2), тра-
ва (3), дикие кусты, бегущие по стенам (4), трепещущий рынок среди темных молчаливых, заслоненных снизу, громад (5), живой крик рыбного продавца у портика (6), лимонадчик с воздушной украшенной зеленью лавчонок перед Пантеоном (7).
Ему нравилась /…/
Ему нравились /…/»[96].
91
Гоголь Н. В. Соч. Т. 5 (Глава из «Избранной переписки с друзьями» названа: «Чем может быть жена для мужа в простом домашнем быту, при нынешнем порядке вещей в России»). С. 148.
92
Ср.: «Странно посажен сад на берегу пруда: только одна аллея, а там все вразброс. Таково было желание Гоголя. Он не любил симметрии. Он входил на горку или просто вставал на скамейку, набирал горсть камешков и бросал их: где падали камни, там он сажал деревья». (В. Вересаев. Указ. соч. С. 453.)
93
В исследовании Ермакова идет речь о неких колдовских цифрах, но не об исчисляющем, ритмическом или гармонизирующем числе, т. е. не о числе, кодирующем некий ритмический эквивалент, определяющий возможности гоголевского ленточного письма. Скорее, это ближе теме гоголевского суеверия. (Ермаков И. Д. Психоанализ литературы. Пушкин, Гоголь, Достоевский. С. 282.)
94
Гоголь Н. В. Собрание сочинений. Том 3 («Невский проспект»). С. 10–11.
В романе «Петербург» А. Белый пытается копировать простейшие линии скорости, которыми управлял Гоголь в описании «Невского проспекта», и вот как он это делает: «С улицы покатились навстречу им черные гущи людские: многотысячные рои котелков вставали как волны. С улицы покатились навстречу им: лаковые цилиндры; поднимались из волн как пароходные трубы; с улицы запенилось в лица им; и были околоши: синие, желтые, красные. / Отовсюду выскакивал назойливый нос./Носы протекали во множестве: нос орлиный и нос петушиный; утиный нос, курий; и так далее, далее…; нос был свернут набок; и нос был вовсе не свернутый: зеленоватый, зеленый, бледный, белый и красный. /Все это с улицы покатилось навстречу им: бессмысленно, торопливо, обильно». (Белый А. Петербург. М.: Наука, 1981. С. 253–254.) Заметно, что отношение Белого к петербургской толпе и ритмам ее движения по Невскому проспекту иное, чем у Гоголя. Первому интересна не сама толпа, а то, что эта толпа так же, как и ранее, откликается на образ роения, беспорядочного, но мощного движения, перед которым не устоит ни один наблюдатель гоголевского склада. Но и, конечно, игра Белого с гоголевскими носами, они и составляют толпу Невского проспекта.
95
Гоголь Н. В. Собрание сочинений. Том 3 («Рим»). С. 193.
Это часто встречающийся у Гоголя зачин, как уже отмечено, пример превращения известного слова или идиомы в словечко, придания ему значения, которого оно не имеет, или лишается в данном контексте, или если имеет, то только одно из многих, и не самое главное. Ведь понятно, что зевать – это скучать, что зев – это раскрытый при зевании рот и т. п. Но Гоголю как будто это неизвестно, ведь он устанавливает иное этимологическое родство с тем, кого называют зевакой, – тот, кто, заглядевшись на что-либо, теряет ориентацию в пространстве и времени. Простонародное: «Налетай, не зевай!». Зевака – праздношатающийся, фланер или человек толпы (Э. По). Итак, зевать – это наблюдать, рассматривать, глядеть, проявлять интерес, проводить время за интересным занятием. Так, обойдено «точное» словарное значение. Если мы откажемся списывать все это на ошибки или небрежности Гоголя, то признаем, что подобное толкование интенсифицирует глагольную форму, наделяет его дополнительным значением, которого оно как будто и не имеет, или оно забыто. Но если мы будем настаивать с таким упорством, как Гоголь, то оно вновь его обретет.
96
Гоголь Н. В. Собрание сочинений. Том 3 («Рим»). С. 202.