Зеркальный гамбит

– Да. Всё вышло очень естественно и убедительно, не беспокойтесь. Мальчик уверен, что синьора Романо – это синьора Романо, и только. И знает, что его дома ждут. Всё, как вы просили.

– Я и не беспокоюсь, – Мария запнулась. – Возможно, моя просьба показалась вам странной. Но Чезаре всё-таки мой ребёнок, пусть и мальчик.

– Понимаю, – чуть хрипловатый голос успокаивающе зашелестел. – Сейчас многие био-матери первой волны просят о чем-то подобном. Нефункциональная эмоция, привязанность к сыновьям – печальный результат домашнего воспитания. Хорошо, что этот нелепый эксперимент остановили. Мальчик – на то и мальчик, чтобы воевать. Знаете, о чем я мечтаю, Мария? Чтобы уже запустили промышленное производство клонов, и чтобы женщины наконец-то избавились от этого унизительного и утомительного репродуктивного долга. Чтобы можно было просто рожать дочерей, жить, любить, радоваться…

– Рожать дочерей. Любить. Радоваться, – повторила Мария вполголоса и улыбнулась. – Да. Именно так.

Они попрощались вежливо, без лишних церемоний, как и положено двум спецам категории А. Мария ещё недолго посидела в парке, глядя на воробьёв, бултыхающихся в луже. Один, с вздорным хохолком и несуразно длинными лапами, особенно отчаянно нырял в холодную воду. Раз за разом, стряхивая с перьев серые брызги, лез в лужу и возвращался на берег. Возвращался? Мария закрыла глаза, досчитала до пяти. Потом встала и обычным упругим шагом направилась к выходу.

Вечером она не поехала в Квинс, впервые за многие годы заночевав в лаборантской. Работа над проектом подходила к концу, требовалось лишь выбить гранты на полевые испытания.

Через полгода сыворотка на термофильной основе – разработка группы технологов под руководством Марии Таледжио – пройдёт предварительное согласование.

Конструкторский отдел Института приступит к проектированию репродукт-системы с рабочим названием «Броччио Ферма».

Через пять лет несколько десятков «ферм» введут в эксплуатацию, а через десять месяцев они выйдут на проектные мощности.

Ещё через пять лет правительство отменит Закон об обязательной репродукции.

Женщинам не нужно будет больше рожать солдат – клонов идеального солдата Осо-Ирати Броччио.

Объёмы производства клонов увеличатся в сотни раз.

В результате удастся сначала приостановить атаки мернийского флота, а потом и перейти в наступление.

Группу биотехнологов во главе с М. Таледжио представят к правительственной награде. На церемонию награждения Мария Таледжио придёт со своей пятилетней дочерью.

Но это потом. А пока сержант Чезаре Броччио идет в атаку… Пока сержант Дваро Броччио идет в атаку… Пока сержант Эторки Броччио идет в атаку… Пока сержант Збринц Броччио идет в атаку…

Они идут в атаку! Мальчики. Солдаты. Похожие друг на друга, как шарики моцареллы, но все же разные.

Ведь одному из них нужно непременно привезти красное платье из мернийского шёлка для Долорес Романо. А значит, вернуться!

Ведь возвращаются лишь те, кого ждут.

♂ Сие – тварям

Тёмная фигура Алексей Провоторов

Я иду, а пепел, наверное, шуршит под ногами. Я ничего не слышу сейчас, но должен же он шуршать.

Я серый, белый, чёрный в этом бесцветном мире. Моё тело ещё покрывает закопчённый металл, а вот ткань сгорела. Тлеют остатки плаща у самой шеи, тлеют обгорелые манжеты, но кольчужные перчатки пока держатся.

Я не вижу края. Конечно, нет. Край мира, надо же придумать такую чушь. Пепел опускается и взлетает вверх, как неправильный снегопад. Кричат, наверное, птицы, но я не слышу и их. Он летают вокруг, серые и лохматые от пепла; наматывают спирали. Нет уж, я ни одной не дам приблизиться ко мне. Я рискую пропустить послание от Устины, но, в конце концов, кто поручится, что там, в письме, не то самое слово, которое заставит меня рухнуть?

Может быть, птицы – конечно, это вороны, кто ж ещё, – даже кричат это слово, чтобы Гварда услышал и начертал его передо мной. Но я не знаю этого. В ушах всё звенит после огненного урагана, которым он встретил меня на подступах. А ещё я не ведаю, жарко сейчас на самом деле или холодно. Я просто иду.

Разбавленный, редкий воздух вокруг меня дрожит, плохо держит птиц. Они прыгают, волочат крылья; я отгоняю их, отшвыриваю.

«… И рыбы в воде, и птицы в небе, и древа в чаще будут противиться ему». Если б какому-то ему. Это ведь про меня написано. Про того, кто решит наперекор Богам сходить посмотреть за край мира. Уж на этот счёт Божья книга права. Я вспоминаю догорающую чащу и тихо смеюсь. Противьтесь. Я своими глазами увижу, что у мира нет края.

Держись там, Устина. Скоро всё кончится. Я уже вижу что-то за близкой грядой, выше пепла. Гору, дальнюю скалу – не знаю. Но оно – за краем известной карты. А значит, что-то там да есть. Мы были правы, Устина, подруга. Может быть, ты согласно киваешь сейчас, и твои золотые кудрявые волосы качаются, как пружинки. Я скучаю по тебе.

Меч в моей руке потёк каплями, но одна сторона пока остра, а лезвию ещё хватает длины. Этот меч не имеет имени. Значит, его нельзя заговорить.

Кожа моя пошла трещинами, но это не те трещины, которые могли бы остановить меня. Уж крови-то точно нет.

Ты будешь плакать кровавыми слезами, обещала волчица; ты побежишь в ужасе, сказал мне тот, огромный, прижавшись ко льду.

Теперь все они позади. Впереди лишь Гварда, и он смотрит на меня. Я вижу четыре смазанные точки, оранжевые, как настоящее пламя. Когда он поводит головой, за ними тянутся огненные нити. Наверное, он мог бы начертать слово в воздухе, просто двигая мордой, если бы додумался. Ему сейчас трудно. У него больше нет огня, а моя сталь ещё при мне. И не только она, что важнее. Интересно, какой здесь запах? Я не знаю. Не чувствую. Здесь и воздуха-то почти нет, а тот, что был – выгорел.

Пепел уже не летает, только редко падает с туманной высоты.

А вот и птицы отстали.

…За городом изгнанных, именуемым Миртва, встретил я рагану Теорезу, колдунью и божницу. Я не узнал её сразу, да и она меня, но там, при Миртве, пала моя тайна. Не имя, но суть.

Скорее всего, позже Теореза отправила птицу к Олефиру, что, как Божья гончая, летел уже по моему следу на своём медном коне. Того выковали ещё под присмотром самих Богов, прежде чем они покинули мир, наказав беречь бесчисленные заветы.

Мне бы не помешал такой, ибо лошади отказывались носить меня; уж животные-то чуяли. И потому я шёл пешком, пешком же вошёл и в город, где обрёл немногое и утратил нечто.

А было это так.

Я уже миновал обвалившиеся сизые башни, заплетённые багряным плющом, и пустую узорную мостовую главной площади и приближался теперь к западным окраинам города. Он был невелик, и покинутых домов я видал достаточно – мало кто хотел жить так близко от Закоты. Не так уж много вёрст отделяло Миртву от края карты, который многие считали и краем бытия человеческого; и ещё меньше – от земель, признанных божниками заповедными. Это было последнее селение на моём пути. Его основали некогда изгнанники королевства, и теперь ещё в Миртву ссылали провинившихся перед короной, хоть она давно уже была в руках у божников, а не на голове законного продолжателя династии.

Впрочем, до короны мне не было дела. Она никогда не могла стать моей, а значит, не могла и волновать меня. У меня имелись другие цели. Я был фигурой, которая намеревалась пересечь доску для игры не затем, чтобы вырасти в ранге, а чтобы нарушить все правила, шагнув за край доски.

На улице, протянувшейся по склону, на усыпанной золотом мостовой, я поднял яркий лист, на который едва не наступил. Зелёный. Может быть, последний зелёный лист всей этой осени.

Я подобрал его, почти не веря удаче. Только час назад птица с лапкой, перевязанной лентой, настигла меня. Лента была зелёной и совсем небольшой, но я забрал и её вместе с письмом, прежде чем отпустить птицу. Я положил ленту в сумку, рядом со склянками, чтоб была под рукой.