Страница 54 из 77
«Ловко вывернулся! Это кто еще из нас решил вести себя как Тренкавель?»
— А ты, уважаемый, не торговец ли шерстью? — Джованни расцепил руки и попытался выбраться из-под Агаты, но не тут-то было! Женщина уже сама держала его крепко и оглаживала многообещающе спину.
— Нет, — недоумённо ответил брат Май, — я ткачеством занимаюсь.
— Это между постами и проповедями? — не унимался Джованни. — Ну, что еще, Агата? — с недовольством обратился он к женщине, она ухитрилась подсунуть руку между их тел и тёрлась ладонью по члену.
— Пойдем в повозку, — шепнула она на ухо.
— Девственность мою хочешь проверить? Покоя не даёт? — промурлыкал Джованни, стараясь придать своим словам хоть какую-то долю куртуазности. — Может, сначала поцелуемся?
— Поцелуй женщины — смертный грех для вставшего на путь просветления! Поскольку природа наша может его отвергнуть, — уверенно заявил брат Май.
— Да? — живо откликнулся Джованни. — А как же… — он показал на пальцах, что имеет в виду, — вы нам размножаться предлагаете?
— Любое соитие не грех! — возразил брат Май. — Особенно во время искушения. И если его отвергать — значит, идти против своей природы! [1]
Рыцари от удивления пооткрывали рты: им-то всю жизнь твердили, что как раз — весь грех в соитии, точнее, в том удовольствии, что можно получить. А тут — брат говорит, что искуситься и излиться в страсти — можно, поскольку ничто не идёт супротив человеческой природы.
— Здорово сказано! — воскликнул Бриан, переводя дух. — А подробнее можно?
Брат Май ласково ему улыбнулся, расцепляя руки на груди и устремляя ладони по направлению к Бриану, будто желая заключить того в объятия:
— Конечно, брат мой, я еще многое могу тебе поведать.
Джованни опять почувствовал себя в одиночестве: его спутники прельстились. Он оттолкнул от себя Агату, поднял с земли миску с остывшей кашей. Пихнул полную ложку в рот, пожевал, собираясь с мыслями:
— Давайте так, если вы уже тут друг другу настолько полюбились, то спорить не стану. Едем в Тур, как договорились. Но речей твоих, брат Май, я слушать не желаю, и пищу теперь буду принимать отдельно, а не сидя рядом [2].
— Твоё право, брат. Душа твоя еще в начале пути к слиянию с Господом, и чтобы идти по нему — требуется твоя свободная воля, — мягко, без доли враждебности ответил брат Май, но внимательно оглядывая с ног до головы.
Джованни отвернулся, с жадностью поедая кашу, поскольку был сильно голоден, и ему уже не было дела до разговоров о душе, желудок требовал своё.
Последующие дни брат Май уже не так тщательно скрывался, переодевшись в рясу, но носа из повозки не показывал. Разговорами своими он занимал спутников только во время совместных трапез на природе, а в остальное время — молчал. Джованни, получив свою порцию, отходил подальше, чтобы у его спутников и сомнений не было, что он их не слушает. Агата больше не делала никаких попыток прижаться к нему теснее, видно, всё происшедшее было игрой в соблазнение, а не настоящим её желанием.
Вынужденное уединение благоприятно сказывалось на состоянии души Джованни, ему вспоминался Шартр и те истины, что он породил в голове. «Доберусь до Агда, возьму свои вещи, отдам письмо епископу, помолюсь за душу Стефануса и сразу уеду во Флоренцию, не буду задерживаться, одного дня мне хватит на устройство дел. А Михаэлис? Если любит — поймёт и отпустит, не станет преследовать и упрекать». Он смахнул с глаз навернувшиеся слёзы.
***
Миновав Шатодён, они достигли Клоэ — следующей остановки пилигримов в Компостеллу, рассмотрели яркие фрески на тамошней церкви Богоматери. Графский замок Вандома возвышался над городом, поражая крепостью своих стен, выдержавших немало осад в прошлом: говорили, что тут побывали короли Филипп Август и Ричард Львиное Сердце. В аббатстве Троицы среди сокровищ хранилась слеза, обронённая самим Христом у могилы Лазаря.
Замок в Лавардине тоже претерпел осаду англов и был освобождён французским королём, но больше пилигримов в городе интересовала церковь святого Генезия и огромная фреска в хоре — Христос во Славе. Рассмотреть настенные росписи предлагали церкви и в Монтуре, и в Сант-Жак-де-Гере.
Сюжеты не менялись, но имели особый смысл: человек, вступивший на особый путь, долгий и трудный, что должен был завершиться в Компостелле, отрешался от всего земного и суетного, настраивая мысли и чувства на божественные вибрации — в размышлении, созерцании, проникновении внутрь самого себя.
***
На шестой день как они покинули Шартр, перед путниками предстал Тур [3]. Сохранивший память о разрушительных и кровавых набегах норманнов и битвах королей, что проходили под его стенами, город обзавёлся внушительного размера стенами, замком и подвесным мостом. Поскольку совместный путь заканчивался именно здесь, то Бриан направил их повозку к мосту через реку, а не стал сворачивать влево — к аббатству Мармутье, основанному Мартином Турским, как многие из паломников, идущие рядом.
Более того, брат Май уверял, что именно в Туре ждут его друзья. Уж в этом Джованни нисколечко не сомневался — среди толпы, отмечающей Пасхалии, легко затеряться таким же еретикам, как этот брат. Но новое, наконец, озвученное Раймундом и Брианом известие сразило его наповал. Они не расстаются… Более того — их «весёлая» повозка ещё послужит замечательным убежищем не только для брата Мая, но и всех его друзей. Кроме Агаты с дочерью, которые, исполнив свою миссию, засобирались в обратный путь.
— И куда же вы поедете? — с немалой долей радости в голосе спросил Джованни. Вот ему в Туре точно было нечего делать. Конечно, очень хотелось постоять на пасхальной мессе, но следовало поспешить. Да и оба рыцаря, завороженные речами брата Мая, уже давно подзабыли и про Монтесу, и про Понче, и про сундуки с золотыми турнозами.
— Как куда? — удивился Раймунд. — С тобой! Брату Маю нужно в Нарбонну, а тебя высадим в Агде как раз по дороге. Потом вернёмся.
— Вы мне… предлагаете с толпой… еретиков? — Джованни сначала покраснел, а потом побелел от переполнившего его гнева и сжал руки в кулаки, встал в стойку как боевой петух.
— Ты что? Какие еретики? Они же такие милые люди! — встрял в их разговор Бриан.
— Надеюсь, Агатина дочка тебе хоть хорошо отсосала? Или сама Агата? С чего это они все вдруг стали такими желанными?
Бриан стушевался: он плохо представлял, что это такое. Рукоблудствовал — да, целовался — да, а вот…
— Тогда что же вас в них так прельстило? — Джованни всплеснул руками, согнутыми в локтях, выставив ладони с напряженными и прижатыми друг к другу пальцами по направлению к собеседникам, требуя немедленного ответа. Он злился и хмурился: либо они сейчас разбегаются в разные стороны, либо путешествуют одни.
— Брат Май добрый! — ответил за всех Раймунд. — Не ругается, не заставляет, не стращает. И в чем бы я ему ни покаялся…
— Так ты ему еще и исповедовался?! Stronzo! Merde! — Джованни уже не знал, как ему выразить то, что внутри «накипело» к этим двум тупоголовым рыцарям, которые по великой случайности избежали ареста, пыток и приговора инквизиции, а теперь наивно лезли на сложенный хворост, чтобы надёжно сгореть у столба [4].
— Жан, ну не понравился тебя брат Май, так и скажи! — Раймунд мягко прикоснулся к его плечу. — Что ты на нас злишься?
— Я не злюсь, — выдохнул Джованни. — Я за нас переживаю… но больше за себя! Мне теперь всю дорогу придётся идти поодаль, чтобы проповедей не слушать и делать вид, что я вас не знаю.
— Ну, хорошо… — Раймунд задумался. — Давай ты просто будешь изображать паломника, которому страшно путешествовать одному? Как тот старик? А мы попросим брата Мая и его друзей не слишком усердствовать. А если спросит кто, то ты — не с нами.
— Ладно! — согласился Джованни. — Я пойду пройдусь по городу. А вы повозку не переставляйте, чтобы я вас нашел.
Он направился к собору Сен-Гатьен — главному в Туре, горделиво возвышающемуся над домами, устремив вверх свои две башни. За ним была устроена церковь, где покоились мощи святого Мартина. Джованни задрал голову и долго рассматривал собор, дивясь на ряд высоких окон под его крышей, что были украшены разноцветными витражами, и огромную «розу» над тремя порталами. Охваченный мыслями о божественном, близкими к экстазу, флорентиец не сразу понял, что вызывает в нём беспокойство: к гомону толпы, выкрикам торговцев, скрипу обода колёс, стуку башмаков по мощеной площади примешивался еще какой-то звук, знакомый… И он пошел на него, чувствуя, как сердце переполняется радостью — это была кифара. И единственный человек, чьи пальцы могли исторгнуть это дрожащее звучание, был Антуаном Марсельским.