Камераден

Криокапсулу доставили лишь к вечеру.

Весь день Улле чувствовал себя как на иголках. Его угнетала неопределенность, и когда Стефан Пельцер, розовощёкий красавец, словно сошедший с рождественских открыток, переступил через порог кабинета, он ощутил облегчение, смешанное со страхом — и нетерпение, вырвавшееся в вопросе:

— Ну что?

— Привезли, — ответил адьютант интимным голосом, который неизменно вызывал у райхслейтера разлитие желчи. — В реанимоблоке. Профессор Рауш…

Нейрофармаколог Отто Рауш хлопотал над инжект-системой и даже не оглянулся: что-то не ладилось. В кафельной комнате царило душное оживление. По пультам кардиомониторов бегали яркие аритмичные всполохи. «Гроб Белоснежки» — подумал Улле. Как всегда, при виде капсулы его охватил абсурдный страх, и стремясь избавиться от него, он заговорил громким, бесцветным голосом, известным каждому в Райхе:

— После обработки доставите его ко мне. Если уже лягу — позвоните. Мне нужно его увидеть.

— Прошу прощения, герр обермастер, но это небезопасно!

«Небезопасно».

Как будто в подлунном мире имеются другие места.

Когда Лидер орал и брызгал слюной в присутствии всех этих шавок, казалось, что всё кончено; даже сейчас воспоминание отозвалось отрыжкой, однако он сохранил немоту, даже невыразительно улыбался, пока внутренний метроном отсчитывал: «раз, два, три». Механический счёт успокаивал. «Вы обещали мне!» — визжал Райс, и что за сила скрывалась в этой чахоточной, птичьей грудке? «Вы обещали, что ни один танк противника не вторгнется на землю Райха! Вы, вы — плутократ! Жирный мошенник! Вы погрязли в роскоши, Мартин, вы потеряли нюх…»

Из-за него.

— Почему он не дышит?

— Он мёртв, — тихо ответил Рауш.

Строгая медсестра обернулась к нему, погрозила пальчиком.

— Он спит, — сказала Тоте. — Тс-с! Не будите его.

***

Доктор Зима спал беспокойно.

Раскинувшись в забытьи, он томительно бормотал — очевидно, бредил, кого-то звал, угрожал, беседовал. Воздух в спальне был душен. Покрывало сползло, Улле видел страшные глубокие шрамы, словно плетями изрубцевавшие кожу. В переплетенной просини вен двигались полутени. Кукловод занял всю кровать. Он спал, и сны его были цветными и дикими, фантастичными; вырываясь из небытия, их грозные контуры обступали подушку, становились овеществлёнными.

— Айзек!

Нет ответа.

Потом из полутьмы раздался вздох. Веки, дрогнув, разошлись; между ними показалась белесовато-влажная полоска белка.

— М-м-м?

Бессознательно Улле сместился ниже, пока не прижался к телу, плоскому, гладкому, будто изваянному из оргалита. Кальт не отстранился. Скованный дрёмой, он апатично отнёсся к прикосновению. Застланные плёнкой глаза сонно моргнули:

— Пора вставать? Мар-ртин…

Утренняя хрипотца нисколько не напоминала сдавленный храп курильщика, а скорее — мурлыканье. Шопот джунглей. Хищник перекатился на бок, звякнув браслетом, и синяя яркость глаз вдруг оказалась рядом, настолько близко, что смешала и без того запутанную нить рассуждений. «Вот же Хель, — подумал Улле, цепенея. — Проклятая мозголомка… Умеют читать мысли. Враньё. Но если он двинется, если прочтёт мои мы…»

— Мне снились животные.

Он засмеялся. Угловатый, жуткий, видимо, ещё не вполне очнулся, и голос его звучал мирно.

— Жирафы, слоны, леопарды… Зоопарк, Мартин. В Райхе нет зоопарка.

— Нет, Айзек.

— Я знаю, что нет.

Он потянулся, зевнул. Зевок передался дальше по эстафете. Внезапно Улле почувствовал себя грузным и отяжелевшим. Наполненным.

Преодолевая оцепенение, он шепнул:

— На живот. Давайте, доктор!

Кальт повиновался. Обняв руками подушку, он не напрягался, и на этот раз всё прошло как по маслу, Улле даже не запыхался. Он обессилел, но ощущал блаженство — чужая энергия вливалась сквозь поры щекочущим предвкушением. Поразительно, до чего эти простые телодвижения настраивают на оптимистический лад! Разомкнув зубы, он прикусил складку кожи на плече и удивился её прохладе.

— Я предоставлю вам игрокомплекс.

— Когда? — спросил Кальт, не удивившись. Голос звучал деловито.

— Прямо сегодня. Тебя проводят. Составьте список необходимого, мой философ, а я разберусь, так ли оно необходимо.

То на «ты», то на «вы». Приглушенная абажуром лампа тускло чадила у стены, свет её казался больным. Врач лежал в постели, покорный, мёртвый. Он попытался было уйти, но райхслейтер не дал. Похлопывая по груди, жадно засматривал в потупленные, странновато поблёскивающие под сенью ресниц ночные глаза.

— Теперь всё пойдет как нужно.

— Нет.

— Да.

С пристальной неотвязностью, точно впервые, Улле разглядывал бугристую кожу с запечатленными на ней письменами. Наконец-то книга давала себя прочитать. А Кальт думал уже о предстоящей работе, просчитывал варианты; морщины проступили на его лице, брови съехались.

— Мне нужно встретиться с Шефером.

— В моём присутствии, — кивнул собеседник. — Теперь вы у меня под присмотром.

В синем звенящем небе реяли цветные штандарты. Высотный кран поднимал шею над кубиками строящихся зданий, и зеркало Океана дрожало в лучах вешнего солнца, словно умытое.

Мир воскресал.

***

Час тянулся за часом, и всё происходило как должно.

Пока спешно вызванные умельцы из «Датен-банка» проверяли безопасность соединения, райхслейтер спустился в мастерскую. Кальт присоединился к нему, отчасти из любознательности, отчасти для того, чтобы собрать информацию.

Ободранное тело на крючьях ещё жило.

Маленький портной из трудлагеря «Раухенцвейг» был взят за махинации со смесовой тканью. Не вызывало сомнений, что его подельники уже навозили гряды в гидропонических цветниках коменданта Брауля. Портному повезло меньше. У него был редкий череп — асимметрично сплющенный, с толстой височной костью — любопытный образец брака прямо из Саркофага.

— Что вы тут делаете?

— Пополняю коллекцию, — добродушно откликнулся райхслейтер, облачаясь в резиновый спецкостюм. — Будете мне ассистировать?

— Нет.

Нет так нет. Загудели, включаясь, кондицинеры, вспыхнули прожекторы, очертив контуры секционного стенда. Неуклюже задвигались обрубки, марионетка дёрнулась и засипела. «Ну и ну, ну-ну», — прогудел Улле, выбирая пилу. Шаловливо прищёлкнул кусачками:

— Точно не хотите, майнхерц?

— Идите к чёрту!

Когда кровь полилась на кафельный пол, из-под загубника раздалось повизгивание — скулёж терзаемой клещами собаки. Что-то треснуло. Воздух наполнился пряным. «Ух-хо-хо!» — мясник подпрыгнул: жгучая струйка брызнула ему в глаз, вся конструкция задрожала. Визг превратился в мычание, рывок — и лезвие выскользнуло из осклизших перчаток прямо на пол, в мокрое.

— Дайте сюда! Пачкун!

Молниеносным движением перерезав горло, Кальт дождался, пока стечёт кровь и взялся за инструменты. В полутьме его рубашка светилась насыщенной белизной. Мелькали локти — раз-два, чередой ловких приёмов он освободил кость от плотской её оболочки, вылущил череп — да так ловко, что Улле разинул рот.

— Дальше я сам…

— Будьте любезны.

Зазвенела брошенная пила. Кальт улыбался. Его лицо было белым от отвращения. Когда грузный райхслейтер прижался к спине, и резиновые пальцы закружили по ткани, сдирая её, терапист закрыл глаза и, вздрогнув, закаменел.

Урок начался.

***

Они привыкали друг к другу медленно, как и должны привыкать враги — придирчиво и с опаской, неукоснительно соблюдая предписанные статутом внешние формы вежливости. Впрочем, так бывало на людях. Наедине же что-то менялось. Например, утвердилось «ты» — подчас издевательское, но чаще небрежное, практически родственное. Да и в самом деле, странно танцевать контрданс, когда делишь постель и одежду, а иногда и телесные соки. Райхслейтер торжествовал и тревожился. Вектор изменений был ему непонятен.

Вопреки ожиданиям, терапист не увлёкся таксидермией. Он изготовил парочку отменных чучел, скорее по обязанности и вновь потерял интерес к занятию, которое хотя и не было порчей материала, однако и не сулило открытий.