Пасифик

Бетчер опять хохотнул. Или прочистил глотку — кто знает? Что до нее, то она была готова взлететь на небеса и запеть оттуда, как сестрички Эндрюс: «Буги-вуги-бой». От истерики было ровно столько же проку, как от всего другого.

Но вместо этого, она щепотно подобрала юбку и побежала наверх.

У двери в палату она опять увидела лейтенанта и ещё двоих, незнакомых, говорящих громко и требовательно. «Вот и сестра», — воскликнул один из них, но она, оглушённо махнув кистью: «Ах, чего вы хотите?» — рванула на себя дверь и оказалась внутри, в тесной и серой комнате с единственной койкой и белым узлом на ней, белым, как средоточие боли, из которого смотрели живые глаза.

— Это тот самый?

— Да.

Коротко и ясно. Заскорузлый бинт — скорлупа человеческой бабочки. Сотня разных вещей: жарящееся масло и «спэм», рвотные массы, мысль о двоюродном брате — напрыгнули на неё, и словно со стороны она увидела свои пальцы с обкусанными ногтями, щиплющие халат.

— Мы должны довезти его до станции.

— Это невозможно, — сказала она с негодованием, выплеснувшимся в горловых низких нотах. — Вы что, не видите?

— Я вижу. Но как единственный выживший…

Чудом, мог бы добавить он. Личинка, застрявшая в воздуховоде. Стальная машина, скрытая в штольнях горы Конштайн, дотянулась до всех, оставив после себя мотки выжженной проволоки и утрамбованный уголь, слепленный из разномастных костей. Они были фанатиками, о мой Бог, как и этот крошечный винтик, неименованный, но, безусловно, содержащийся в документах. Как жаль, что они уничтожены! Бесценные знания, добытые возможностью, которой больше никогда не представится…

— Может быть, заключенный.

— Нет, — как ни велико было желание согласиться, логика диктовала вывод и он озвучил то, что позже подтвердят дознаватели, журналисты, стервятники, питающиеся догоревшими фактами. — Судя по одежде, кто-то из медперсонала.

— Выйдите, — попросила она.

***

Она парит как ангел, не решаясь разбинтовать. Этот одинокий чулан (Альтенвальд?) душен и скособочен, но на обратном полюсе висят часы, и толстая стрелка трогает пять, переползает через неё и застывает, пока длинная, проворная крутится дальше. Эту стрелку зовут грамматика, зовут макс, зовут мориц, петерленц, зовут марта…

— Как его зовут?

Ангел пожимает плечом — не знает.

Огромная, как точильный круг, луна делает оборот; чёрная ведьма подходит к ангелу, щурится на человечка, распростёртого в тени ударного кратера. Гербигер ошибался насчёт вечного льда. Главное, чтобы не начал таять.

— Медперсонал, — шепчет ведьма, — skurwysyn, будь проклят, проклят!

— Да, да, — говорит Марта. Неприкрытое горе часто выглядит отвратительно, но она привыкла к грубости этой польской женщины, потерявшей сына в одной из чистеньких преисподних.

Человек в бинтовой скорлупе не имеет лица. Пламя стесало его, слизнуло веки, но пощадило глаза. Вряд ли они видят хоть что-то, слеза боится высоких температур, однако Марта чувствует его дрожь, обезумевшую дрожь погибающего животного, от которой хочется кричать. Она заставляет себя подойти ближе и говорит:

— Сейчас будет лучше.

Solus.

Ярко-алый пепельный Марс.

На шершавой палубе корабля лежать приятнее, чем на полоске толя, защищающей плечи, когда солнце накалит крышу. Ангел в полотняной косынке куда-то исчез. Но вторая подходит ближе, шепчет, что-то делает сухими, старческими руками, знакомыми с веретеном и прялкой. Уй, мама, как хочется пить! Морская соль проникает под панцирь, под крабий панцирь, как нож вскрывает консервную банку. Вода, клубясь и пенясь, заполняет расщелины.

Долговязая стрелка смотрит на без четверти шесть.

***

— Что вы делаете?

Бдительный лейтенант. От неожиданности она едва не опи́салась.

— Что?

— Готовитесь к переезду?

Она хотела бы спрыгнуть ему на голову с верстака, загруженного коробками и рухлядью, но вместо этого неуклюже сползла вниз, причём юбка задралась, обнажив ляжки. Фанни-бамп.

— Вы когда-нибудь обжигали палец?

— При чём тут…

— У него сожжено около пятидесяти поверхности тела. Проникающее ранение в живот. Я ищу морфин, если у вас, конечно, не найдётся живой воды. Или волшебной палочки.

— Значит, он не жилец?

— Сами вы не жилец!

Сердито засопев, она дёрнула коробку, чуть не обрушив на пол сложную архитектуру из ящиков, но лейтенант, перехватив затрещавшую стенку, предупредил обвал. В ушах гудели призрачные моторы. Перегрузив добычу в карманы самодельного фартука, она тщательно обтёрла ладони от паутины и лишь тогда сообразила помочь.

— В «Миттельверк» выпускали Фау. Но эта лаборатория не обслуживала ни завод, ни концлагерь. Это опытный блок. Вы же понимаете, кого мы достали?

— Я не знаю, каким был этот человек. И вы не знаете.

Лейтенант искоса взглянул на маленькую, решительную женщину, от гнева растерявшую значительную часть своей миловидности. Вздохнул.

— Ну, пойдёмте.

По запруженным коридорам чёрным от копоти они протискивались боком, уворачиваясь от рук и расспросов. Тяжелораненые наблюдали молча. Здесь были те, кого привезли из «Доры» и большая часть пострадала при налете освободительной авиации. «Если ты процитируешь что-нибудь из Вергилия, я спрошу, почему вы бомбили бараки». Но лейтенант молчал. Наверное, всё ещё переваривал ослепительное зрелище её фанни-бамп.

***

«Solus, — думает она, завидев полуоткрытую дверь. — Sole, solus, solum. Что это означает, solus?»

И тотчас забывает об этом.

Точка её обзора вбирает россыпь кусков, и захлебнувшаяся тишина за спиной не лучший пример, как меловые щёки Веры Гловач, игла, на которой застыла капля, и судорожная смятость постели, смятость звука, смятость лица, вкрученного внутрь себя, вопиющего о преступлении.

Что ты сделала?

Она бросается к койке, закрывая, выталкивая собой Веру.

«Что происходит?» — спрашивает лейтенант. «Skurwysyn!» — стонет женщина, пряча дрожащую руку. У ножки кровати блестит ампула, точным ударом туфли Марта пинает её в тень.

— Отойдите!

От земли поднимается холод. Он охватывает людей, замерших в оцепенении. Точно заснувших в немом и пристальном взгляде на бедную раковину, solum, приотрывшую последние створки. Существо не видит, оно хочет дышать. Жабры бьются и раскрываются, исторгая синеватую пену. Этот корабль тонет на суше, беззвучно подавая сигнал, который Марта слышит не ушами, но сердцем — пронзительный детский крик, запечатлевший боль и ужас всех живых существ.

— Помогите ему!

Но переборки сломаны.

Пространство чрезвычайно забито. Трюмы тянут на дно. Летучие пузырьки кислорода вбирают остаток неба, отражения слишком малы, да и чьё это отражение? Чья рука вцепилась в скользкую стену?

— Кончено?

Да…

— Да.

Рёв шторма становится глуше, затихает. Сомнительный призрак тает в аквамариновой дымке, пронизанной горстью света как бутылочное стекло. Последний вал моря поворачивает тело, уже ставшее мягким. Марта подходит к нему, берёт простыню и бережно, очень бережно накрывает до плеч.

А потом и выше.

Комментарий к Обнуление

Spielzeugma

Skurwysyn! — ублюдок! (пол.)

Solus — только, единственный; solum — одинокий; sole — солнце (лат.)

========== Эпилог: Neuma

Он открывает глаза посреди яркого дня.

Яркость пестрит и множится: щебет, и голубое, и желтое перепрыгивают, перепархивают с ветки на ветку. Что-то случилось? Если бы вспомнить… Многократные ромбы движутся, повторяя узор листвы — хотя здесь нет ни листвы, ни веток, кажется, что они всё-таки есть.

Хотя спросонья впечатления могут и обмануть. Так гудит ветер. Мышцы пружинят, а белые бугры под одеялом — должно быть, колени. Хорошо иметь колени. Когда буря стегает скалы, а чайки наперебой выкликают дождь, уже накипающий на горизонте. Прорвать плёнку слабости, и устремиться вверх, взбивая буруны — бр-р-рум, в кипенно белом: бр-рум-бру-ум…