Пасифик

Тук-тук. Никого нет дома.

Хаген прикоснулся к утопленной клавише переговорника.

— Разрешите войти?

Скажи, что ты занят.

Что ты болен.

Что ты устал.

В действительности, он даже не спросил. Просто подул на мембрану, и она посветлела, запотевая. Хаген провёл по ней пальцем, и она послушно поменяла цвет. Так просто. Туда светлое, сюда тёмное. Влажность. Такая же нежная, бархатистая тканевая выстилка прикрывала микрофон рации. «Отложим, — подумал он. — До лучших времён. Ты не в форме и я, я тоже, слабосильный Давид…»

В горле запершило и…

— Кха-хаа…

Он запечатал рот ладонью, но было поздно.

— Йорген, — прошелестела мембрана. — Заходите. Я жду.

***

Он вошёл — как взошёл на эшафот.

И окунулся в ещё более густой полумрак, прохладный и синий, ночное зазеркалье. Не так уж всё и изменилось. Гортанно ворковали средства связи, и доктор Зима деятельно грезил в своём рабочем кресле, запрокинув голову и полуприкрыв глаза, опутанный затейливой цифровой сетью. Лишь двигались губы, да порхали пальцы на невидимом пианино — прозрачной сенсорной клавиатуре.

Тик. Так. Трак-так-так.

Но скрипнул под ногой пол — и со щелчком погасли лишние экраны, заткнулись певчие птицы; только назойливый какой-то робот всё тараторил про сглаженный потенциал, да изолинию, да усилители, пока на главном мониторе распускался мохнато-алый, бриллиантовый от утренней слезы цветок шиповника.

Распустился — и пала тишина. А в тишине…

— Я опоздал, — сказал Хаген.

Ох, нет же, снова не сказал! Прособирался и охрип, недосчитался гласных. Мучительно отвёл глаза от белых полукружий с вишнёвым терпким ореолом, просвечивающих сквозь тонкое, ажурное… Поди ж ты, взрослый человек — а вот, рубином зажглись уши, и кровь загрохотала в висках.

— Юр-ген, — возвестила драматическим вагнеровским сопрано проказница Тоте. — Хой-хо, хо-хо!

— Йорген, — строго поправил доктор Зима. — Ну, сколько можно-х-х…

И вздрогнул, показал уязвимую шею, ещё сильнее запрокинувшись назад. Задышал по-звериному, загнанно, рвано и часто. «Упрямец», — засмеялась Тоте, что-то вытворяя у него под рубашкой. Из груди тераписта вырвался смешок, похожий на глухое рычание, он дёрнул головой и сказал:

— Брысь!

Но тут же опомнился, сверкнул своими льдистыми фотоэлементами. Босой, с закатанными рукавами, оскаленный, дикий и совершенно стеклянный от жара.

Хаген посторонился.

Проходя мимо, Тоте задела его свистящим шёлком.

— Пиф-паф, — комично округлив глаза, пропела она. — «Враг я веселья, мрачен всегда…»* Айзек, у него тут…

— Знаю, — сказал доктор Зима.

***

«Моргенштерн» заметало.

В треугольном разрезе неплотно сошедшихся штор мельтешила суетливая бумажная круговерть. Метель так и льнула к стеклу, как будто тщилась заглянуть внутрь; даже окруженный стенами, Хаген чувствовал напор, от которого прогибались ветрозащитные экраны, а здание покачивалось на ветру и скрипело корабельными рёбрами, по сотой градуса, но неуклонно меняя курс.

Рулевая рубка остывала. Накалившиеся за ночь электронные потроха потрескивали как угольки в камине. На дверце шкафа повис бессильно скомканный белый халатик, кресло-сугроб утонуло под наброшенным на него апельсиновым пледом, а в моторном отсеке пахло резко и странно — озоном, горькой кожей, йодоформом…

Вот же чёрт! Чёрт… чёрт!

— Опять глаз не сомкнули, — медленно сказал доктор Зима.

— И вы.

— Туше́, — признал терапист и украдкой застегнул пуговицу. Кажется, он был смущён. Хаген тоже. Внутренне подбираясь, переодеваясь в чистое, совершая чудовищное над собой усилие, чтобы переступить порог, он был готов очутиться на ристалище, плахе, электрическом стуле… Но уж никак не в родительской спальне.

Все эти фокусы… капкан… ловушка памяти.

Без умолку, без счёта, как песок…

— Разоружайтесь, — резко приказал человек в кресле.

Что тут у нас? С сосущим чувством физической — сердечной — боли Хаген увидел вещи, оставшиеся от Франца. Преодолевая упругость загустевшего воздуха, послушно приблизился к столу и начал методично опустошать кобуры и карманы.

Он выложил: раз — волоконный шестизарядный лазерный револьвер, медицинский модификант боевого оружия «Штралленваффе», два — автоматический облегченный адаптируемый мини-пистолет «Модель P-99», три — дистанционный дротиковый инъектор с системой радиолокационного определения цели, четыре — два безыгольных шприца, пять — выкидной десантный нож, шесть — маленький перочинный нож, и, поколебавшись, — семь — полукастет со встроенным шокером.

— Ещё?

— Больше нет.

— Даже странно, — процедил Кальт. — Я-то рассчитывал увидеть как минимум реактивный миномёт. — Он скрипнул зубами, с волчьей тоской посмотрел на графин, стоящий слишком далеко.

— Мне вас недоставало, эмпо-техник, гуманист с ведром металлолома и баночкой гвоздей… Где-то шлялись опять… набирались ума по тёмным углам. Так каков результат, мой бедный Йорген? В изобилии принесённых вами данных я прямо потерялся. Сразу виден комплексный подход, университетская школа… С кем же вы решили танцевать, бесталанный карьерист, — с художником или с Мартином, любителем честной игры?

— С вами.

— Ну… и ладно. Правильно. А это что?

— Подарки, — сказал Хаген. Он аккуратно перебросил оба пакета человеку, сидящему в кресле и попросил: — Не разворачивайте пока.

— Не буду, — помедлив, согласился Кальт.

***

— У меня тоже есть для вас подарок, — сказал он позже.

Проглянувшее солнце заливало золотом его глазницы, и стеклянные шпангоуты, и стену с неразличимым в белизне эстампом. Корабль вздыхал, томился, поводил боками; в графине бултыхались звёзды, а доктор Зима пил и не мог напиться. От высокой температуры поглощённая жидкость сразу же проступала росой и испарялась; это был кризис, но дело шло на поправку.

— Не хороните любимых раньше времени, — посоветовал Кальт, что-то заприметив. — А лучше поднимите-ка зад и возьмите вон, на тумбочке. Наденьте сразу, при мне. Зарубите себе на носу: теперь в этом вы будете и есть, и спать, умножать столбиком, любиться, упражняться… даже испражняться…

— Что это? — изумился Хаген.

«Это» выглядело как футболка из какого-то шелковистого, текучего материала. Бесшовная ткань ласкала кожу как машинное масло, вынутое из холодильника. Когда терапист заговорил, в его голосе определённо прозвучали горделивые нотки:

— Одежда мастеров, «лёгкая броня». Вентилируемый бронежилет на базе углеродных нанотрубок. Полифункциональная эластомерная мембрана, садится под размер и, между прочим, правит осанку. Не мнётся, не рвётся и отлично пачкается — как раз для вас. А ну-ка, примерьте!

Это была не просьба, а приказ, и Хаген повиновался. Прохладная броня прилегла к телу и словно приросла к нему, не сковывая и не сжимая, похожая на самый лёгкий в мире гидрокостюм из волшебной резины. «Я — обермастер!» — он выбросил ладонь — «хайль», изобразил апперкот — и костюм усилил и ускорил движения. Действительно, чудесная разработка. Неожиданно для себя он улыбнулся, и Кальт отсалютовал ему бокалом с утонувшей звездой.

— Вот так. Нам же не нужно, чтобы вы получили пистон из рогатки, когда будете в очередной раз дёргать за бороду бывших приятелей из «Кроненверк» и пылесосить окраины. Мы ещё поохотимся вместе, Йорг! Да-да, подберём упавшие карандаши, те самые, что вы вчера уронили. Знаете, как называется мат в два хода? Дурацкий мат. И я ничего не забываю.

Корабль тряхнуло. Хаген с ужасом смотрел в это гранитное, помолодевшее лицо. Терапист наблюдал за его агонией ярким, зачарованным взглядом естествоиспытателя.

— Вы никогда от них не отстанете!.. Вы… бронтозавр… тираннозавр… чёртов вы ящер!

— Захлопните рот, — спокойно сказал Кальт. — Теплокровное млекопитающее. Хотите воды? А впрочем, я всё выпил. Тогда просто посидите смирно и не устраивайте драм. Не знаю, что там происходит на вашей Луне, но жить вы будете по земным законам. Я ещё сделаю из вас мастера!