Пасифик

Только теперь он заметил проволочные нити, натянутые по периметру ярко освещенного плаца, и неподвижные фигуры часовых в отливающих сталью касках. Караульные будки и строительные вагончики, рядом с которыми, поблёскивая фарами, сбились в кучу угрюмые рогатые мотоциклы.

И всё же…

Heilige land, он смотрел на heilige land, тихое место, каким-то чудом уцелевшее на варварски изуродованной, обугленной, покрытой рваными струпьями земной коре. Как странно! Ночь овевала прохладой его вспотевшее лицо, под ногами стелилась трава, хрустели мелкие ветки, и отец перезаряжал ружьё, стараясь не спугнуть сонного зверя. «За мной, Йорг!» Вуф-вуф. Попутчик двинулся вперёд и он неосознанно тронулся за ним, след в след, жмурясь от жёлтого света, с каждым шагом становящегося всё ярче, всё назойливее…

— Сюда. Присядьте. Подождите здесь.

Всё происходило очень быстро, а может быть, он задремал на ходу. Попутчик скрылся за белой дверью, и остальные двери тоже были белыми, а коридор — серебристо-серым, украшенным цветами, как в дорогой клинике. Щуплый эсэсман, Макс Ринг, остался снаружи — наверное, чтобы проследить за выгрузкой ящиков. Подходящий момент, чтобы сделать ноги, но он остался сидеть, потому что кто же в здравом уме добровольно покинет Благословенную Землю, особенно сейчас, когда мир вокруг одурел от бомбёжек. «Я тоже одурел», — он зевнул и услышал голоса. Они шли изнутри, стремительно приближались и накладывались друг на друга. Создавалось впечатление, что человек, который говорил громче, перемещался семимильными шагами и нападал, оборачиваясь, а его собеседник — бледное эхо — был вынужден обороняться.

Дверь чуть приоткрылась, сделавшись полупрозрачной на свету. Когда силуэты спорщиков распластались по ней, стало ясно, что громкий, с резким, уверенным голосом — настоящий великан. Людоед, заколдовавший рыцарский замок.

Судя по интонации, он был голоден. И чертовски рассержен.

— …в Байтройте умеют читать руны, но плохо знают немецкий? Это что — шутка? Комедия положений? Кого вы привезли?

«Бр-б-р-бр…» — сдавленное бормотание.

— Еврей? Да хоть цыган! Речь не о «брёвнах». Совсем с ума посходили! Мне нужны люди, грамотные люди. Я отобрал кандидата, так будьте любезны притащить то, что я заказывал. Хоть из преисподней, куда его, без сомнения, уже спровадили ваши ариософы!

— Но расологи…

— Расологи, рунологи, астрологи! Когда флагманами научного общества становятся маги и песнопевцы, мы можем начинать выкусывать под хвостами. Что вы бормочете? Уже выкусываете? Ну же, не томите — распакуйте мне ящик, в котором вы привезли шаманский бубен! Я чувствую острую нехватку бубнов в нашей лаборатории… Чёрт-те что! Где там ваш подменыш?

Дверь отлетела с такой силой, что заскрипели петли.

— А! — выдохнул людоед.

***

Аббревиатура ИНИЦВЗ означала «Институт научных исследований целевого военного значения». Насколько он мог судить, Институт представлял собой конгломерат автономных подразделений, созданных для решения совершенно разных вопросов.

В отделе «P» изучали пектрин, в отделе «Н» — раковые клетки. И не только. В KZ «Нацвейлер-Штрутгоф» работали истово, не покладая рук. Поговаривали даже, что сам руководитель, немногословный луноликий хирург Август Хирт, после неудачного опыта с ипритом однажды оказался в больнице с кровоизлиянием в лёгкие. А вот в отделе «R», царстве Рашера, фанатиков не было. Без спешки и суеты там превращали людей в глазурованные ледяные брёвна.

Отдел «L» занимался выживанием.

— Сколько вам лет? — тихо спросил людоед. — Йорген Хаген, сколько вам лет?

И он — оробевший лунатик — честно и твёрдо ответил:

— Двадцать три. Почти.

— А… я думал много меньше. Ладно.

Людоед оказался вовсе не так огромен, как обещали тени, странен, но не страшен: наброшенный на плечи медицинский халат, узкий, франтоватый галстук, а над ним — жёсткое, неулыбчивое лицо с богатой коллекцией затянувшихся дуэльных шрамов, чисто выскобленный гранитный подбородок и взгляд, о который можно споткнуться. Знакомая вещь — надёжно, но чревато подзатыльником. Неужели у всех врачей такие глаза?

— Юрген… Йорген! В своём Бюро вы баловались психофизической диагностикой. А диссертация у вас по философии. Что-то о понятии священного в работах Рудольфа Отто. От логарифма Фехнера к mysterium tremendum? Ха! Лихой скачок через клетку. Почему?

Почему? На этот вопрос существовало множество ответов, но правдивый — только один.

— Мне интересно.

И сразу же — удивительное дело! — прояснилась берлинская лазурь. Не засияла, нет, но взгляд стал ярче, любопытнее.

— Верите в Бога?

Этот военный доктор, высокий неуютный человек, стоял, подбоченившись, и ждал, словно и впрямь рассчитывал получить ответ. Словно многократно увеличенная сила тяжести даёт право задавать такие вопросы.

— Что думаете о душе? — спросил он, когда молчание сгустилось настолько, что чуть не стало веществом.

— Я… могу сказать, что думает Отто.

— А вы? Во что вы верите? Молчите? Что первично — плоть или дух?

Чёрта с два!

— Вы христианин или язычник нового времени? Кто ваш кумир — распятый или Вайнахтсман? — У него был хрипловато-мелодичный, мягкий, но чёткий выговор уроженца Баварии, так не похожий на отрывистый берлинский или стерильный «хохдойч».

— Ваши родители умерли. Где они сейчас?

Не отвечай ему! Солги или промолчи. Но только не отве…

— В Himmelreich*.

— В Himmelreich, — медленно повторил он. — А! — потёр лоб — видимо, заболела голова. — Краузе, вы осёл!

Попутчик нервно сглотнул, переступил хромовыми копытцами.

— Будете искать дальше?

— Н-нет, — процедил людоед. Дёрнул плечом, развернулся и зашагал прочь, бросив назад: — Оставляйте. Так или иначе, мне нужны люди. В конце концов, здесь тоже интересно. Разве нет?

***

Перед самым рассветом он заступил в сумеречный край.

Ему снились неосвещённые сырые бараки. Люди дышали, стараясь согреться, прижимаясь друг к другу окоченевшими боками. Бараки имели какое-то отношение к Райху, но постепенно мысли стали путаться и распадаться на куски. В одном из этих кусков он рассуждал о расовых преимуществах, сравнивая температурные и болевые пороги у потомков ариев и гондванов. В другом — тщетно пытался найти телефон, чтобы позвонить Лидии. А третий кусок был самым страшным. Он опять увидел маленький кругляш луны — кровной родственницы той, что наблюдала за его бессмысленными стараниями разогнуть толстые литые прутья, пока неслышно тикающий механизм отсчитывал последние секунды…

Бом-м-м…

Он схватился за грудь. Колокол Ратуши бил полдень. Только это был не просто бой, а…

Пасифик!

Вот теперь он понял свою ошибку и забарахтался под одеялом, выпутываясь из паутины мелкоточечного текста — липкого теста, доходящего уже до горлышка. Фрау Кленцель была права: не стоило распечатывать, даже прикасаться, этот быстродействующий яд, едкий купорос, с молниеносной скоростью распространялся по венам, порождая безумные цветные сны.

Противоядие…

Задыхаясь от спешки, он влетел в ординаторскую и с разгону наткнулся на Штюрмера. Чтобы сохранить равновесие, они сделали круг вальса и приземлились на кушетку, продолжая крепко, до фруктового хруста, обнимать друг друга. Палуба накренилась — дзынь! — брызнула чашка со стола, и тотчас Штюрмер весь вспучился, пошёл волнами, выплеснулся из себя, плюясь согласными:

— Д-да г-где жжжжж в-вы б-б-б… Гд-де…

— В архиве! А что? Что такое?

— Н-нате! Сегодня вы — и б-быстро! Работаем на Страсбург.

Острый угол планшетки вонзился в бок, заскрипели ножки, а тучный физиолог уже стащил его с кушетки и ворочал по комнате, помогая натянуть халат. Раз-два-три — мир закружился в обратную сторону. У халата были рукава смирительной рубашки.

— Я не буду! — совсем по-детски сказал Хаген. — Я же в архиве!

Первоначальное оцепенение сменилось ватной слабостью и колодезным шумом в ушах. Испытуемые уже переминались в дверях — большой и маленький — маленькая… наверное, мать и дочь, хотя девочка была темноволосой, с выпуклым лбом и пузиком, свежая, даже пухленькая — стало быть из вновь поступивших. Может быть, даже не из лагерных. Она смотрела важно, серьёзно, как умеют смотреть только дети, и он с ужасом почувствовал, как, повинуясь какому-то рефлекторному механизму, его губы сами, независимо от желаний и запретов, расползаются в растерянной улыбке.