Пасифик

…выгрузил их на окраине Зонненранд.

Наверное, нужно было что-то сказать. Обнадёжить? Дать указания? Передать весточку Марте? Центра Адаптации больше не существовало. Их прежняя жизнь догорала в утилизационных печах, но вряд ли об этом стоило упоминать. Как и о том, что ради их спасения он поставил на кон очень многое. Практически всё.

И собирался поставить ещё больше.

— Да идите же вы, ей-богу, — сказал зеркальный киборг, помогая замешкавшейся женщине спрыгнуть с высокой подножки фургона. — Что за люди! Честное слово, я вот сейчас возьму автомат и… Быстренько, быстренько!

И они пошли. Гуськом, не оборачиваясь, одинаково уродливые в одинаковых синих комбинезонах.

А киборг подошёл к Хагену. Встал рядом, плечом к плечу.

— Красиво! — сказал он. Потом опомнился и добавил: — Тотен-мастер.

Сумрачное небо кипело заревом, обугливаясь по краям. Раз-и-два-и-три! Колокол Ратуши отзвонил ночную смену, и над стрелой «Кроненверк» засияла электрическая радуга, а прямо над ней, равномерно распределившись по вершине параболы, выскочили три вращающихся пульсара — проблесковые маячки метеозондов. Местная версия пояса Ориона.

— Поедем обратно? — предложил киборг, снимая очки.

При свете фар было видно, что у него чистое, почти детское лицо и печальные, седые глаза.

— Не могу, — сознался Хаген. Письмо ластилось к нему как котёнок. — Но как бы я хотел!.. — он рванул ворот, а потом…

…перво-наперво разделся до белья — уже не привыкать. Содрал с себя всю эту опостылевшую чешуйчатую броню и глубоко вздохнул, жмурясь от облегчения. Вот так-то.

Мыльная плёнка воздушного шара опасно истончилась, сквозь неё проникала рябь и шепотки, голубиное воркование на низких грудных нотах, но он ещё не мог позволить себе вытянуть дрожащий от любопытства палец и ткнуть в эту волшебную молочную завесь, за которой, без сомнения, находилось всё, к чему он шёл так долго.

Сейчас. Ещё чуть-чуть…

Главное не торопиться. Он опять обратил внимание на то, какой дряхлой была рация. Все эти кнопки, верньеры, стрелки, огромные деления, пара железных ручек на массивном корпусе. В прошлый раз едва не отказала проводка, забарахлил изолированный блок питания. По-хорошему, надо бы собраться с силами и, не дожидаясь поломки, перебрать остальное.

Может быть, прямо сейчас?

Рука уже поползла к сумке с инструментами, но он одёрнул себя, мысленно грозя пальцем. Ай-яй-яй, эмпо-техник! Можно лукавить, пресмыкаться, корчить мямлю и пустое место, валять дурака перед Улле, перед лидером, но канифолить мозги самому себе — это уж последнее дело.

Чего же я боюсь? Он подошёл к одёжной груде, вытащил из кармана смятое гармошкой письмо. Разложил на столе, разгладил ладонью. Плотная бумага конверта не позволяла угадать, что скрывалось внутри — открытка или, может быть, извещение. Исписанная чернилами четвертушка — «а у нас всё по-старому и тётя Арлен передаёт привет…» Визитка.

Билет на последний рейс.

Пасифик, напомнил он себе. Я из Пасифика. Или из Хагена? Да нет, какая чушь… Всё так зыбко, но одно следует помнить кристально чётко, по-кальтовски, убеждённо, не сомневаясь ни на миг, иначе сомнут: Пасифик! Миссия провалена, но никто не виноват, задача просто не имеет решения. Ведь это нелепо — обвинять человека в том, что он не справился с задачей, которая изначально не имеет решения? Так делают в Райхе, но не дома. Нет-нет, не дома!

Я боюсь. Он посмотрел на руки — они ходили ходуном. Как глупо.

Ему представился пруд, каких не бывает в Райхе, — большая цветущая лужа прохладной воды. Световые змейки, прожилки изумруда. Детский смех и крики, зайди в воду — по щиколотки, по колени, по пояс, по горлышко…

Ещё немного. Чуточку.

На раз. На два…

Оконное стекло отразило совершенно белое, слепое лицо.

— Я — Пасифик! — произнёс Хаген, сотрясаясь от страха. Он погладил рацию, её тёплый, дышащий, шерстяной бок. Мыльная плёнка мешала смотреть, вспучиваясь в такт дыханию.

— Мама, — сказал он тихо. — Боже мой…

Подождал, пока стукнет сердце…

На раз, на два, на три…

…и вскрыл конверт.

Комментарий к Джокер

Очень красивая, по-настоящему хагенская (или кальтовская) песня, которая могла бы служить эпиграфом. Или эпилогом:

Astronaut (Астронавт): https://de.lyrsense.com/unheilig/astronaut (саму песню можно послушать прямо над переводом)

========== Das Heilige Land ==========

Он перечёл два раза и ничего не понял.

Бессмыслица. Мелкий шрифт, серые, с засечками буквы, а свет опять мигал, чадил стеклянной колбой — чахоточная лампочка готовилась испустить дух. Теперь бомбили над Тиргартеном, но создавалось ощущение, что они везде — «Ланкастеры» и «Галифаксы» и великан с молотом наперевес, вышагивающий по Унтер-ден-Линден в подкованных громом сапожищах.

— А вы не читайте! — посоветовала фрау Кленцель. Сама она не распечатывала корреспонденцию с тех пор, как получила извещение о смерти сына. — Послушайте старую, умную женщину. Стоит ли портить зрение?

Удар за ударом. Как близко! Маленькая квартира сотрясалась от взрывов: в буфете звенела посуда, а драгоценный ангелок из мейсенского фарфора опасно приблизился к краю полки. Всё вдребезги, ничего не жалко. Он глядел на свои ладони, озарённые бледным лиловым светом, и видел, как шевелятся линии, образуя развилку, разлом, ветвление.

По щиколотки…

От её жакета пахло спиртом, пахло лекарствами — чудесный, свежий запах, как после грозы с дождём, — он вдыхал и не мог надышаться. Мутная вода несла барашки пены. «Разверни», — шепнула она, и они завозились вместе, срывая обёрточную бумагу. Внутри оказались круглые наручные часы на кожаном ремешке. Он затаил дыхание и рассмеялся, когда секундная стрелка тронулась с места и побежала…

По колени…

— Я видела вас с девушкой. Симпатичной девушкой.

— Это фройляйн Глаубер. Моя коллега.

— Не теряйте времени. — Проворные пальцы в пятнах от старческой гречки и никотина тасовали карты, отгибая уголок. — Не зевайте. Хватайте и целуйте прямо в губы. Так, что у нас? Падающая башня. Не читайте. Глупый мальчик. Зачем вы прочитали?

— Меня вызывают, — объяснил он и получил в ответ:

— Вызывают — а вы не ходите. Ходить стоит только, если призовёт Отец наш Небесный… Но это же не он?

«Почти, — подумал он. — Совсем нет. Наоборот».

Внезапно свет погас. Стало темно и тесно, как в гробу. Чиркнула спичка, — но лишь сгустила мрак: заколыхались бородавчатые ведьмины подбородки, забегали зайчики по стене.

— Ой, ой, глупый мальчик. Глядите — дама пик. Мир сошёл с ума. Но что ж теперь — не жить?

«Хватайте и целуйте». Его губы разъехались сами, и пусть повестка сулила крупные неприятности, пусть рокочущий великан выплясывал уже на Курфюрстендамм, он вдруг почувствовал, насколько он здоров, насколько счастлив.

Это сон? Ну и пусть!

Раскатистое эхо долетало будто из пропасти. Все звуки и цвета были смазаны в один неуклонно расширяющийся, дрожащий цветной слюнкой пузырь, но одно он знал твёрдо и упивался этим знанием, запуская волны эхолота в беззвёздную чёрную глубь.

Я — Йорген. Я — Йорген.

Я —…

***

— Йорген Хаген? Из Хагена?

Их было трое, Святая Троица, но в первую очередь он подумал о трибунальной тройке. И тут же распался, утроился сам — наблюдатель, наблюдатель за наблюдателем и оцепеневший лунный человечек, сжимающий кулаки и челюсти до скрипа в пружинах.

Суровые лица — то ли судей, то ли экзаменаторов, да ещё эта лампа — проклятая лампа, направленная прямо в глаза! Старый полицейский приём. Высокие потолки, свастика, бронзовые бюсты, собачий холод и тишина, как в храме. Всякий раз, проходя мимо угрюмого каменного здания на Принц-Альбрехт-штрассе, он гадал, что у него внутри, а теперь гадал, удастся ли выйти отсюда без сопровождающих.