Страница 21 из 23
Если же абстрагироваться от эмоций и пропустить ситуацию через жернова холодного разума, то положение для Черчилля было в какой-то степени еще хуже, чем при Болдуине. Основными стремлениями Чемберлена было «ограничение расходов на военные цели», а также «решительное» выступление против «всевозможных чрезвычайных мероприятий»261. Вторая причина касалась личности нового премьера. Среди коллег о Чемберлене сложилось скромное мнение. Все началось с его отца, который считал Невилла «полностью не подходящим для политической карьеры». Не лучше относился к нему и старший брат Остин, который однажды грубо поставил его на место фразой: «Невилл, ты ничего не понимаешь во внешней политике». А Ллойд Джордж считал, что новый премьер не более велик, чем «провинциальный производитель кроватей»262.
Но Чемберлен, этот флегматичный, немногословный, бесстрастный политик, был далеко не так прост. Несмотря на оскорбительные слова брата, он питал искренний интерес к международным делам и верил, что может достичь на этом поприще большого успеха. «В отличие от Болдуина он считал себя способным понять все проблемы Европы и даже всего мира», – проницательно замечал о нем Черчилль263. Кроме того, Чемберлен, стремящийся «осущест-ваять деспотичный контроль над деятельностью многих министерств»264, был упрям, самоуверен, решителен и практически никогда не испытывал сомнений. «Вместо смутной, но тем не менее глубокой интуиции, присущей Болдуину», он был «очень деловитым и целеустремленным человеком, но только в той мере, в какой это отвечало политическому курсу, в который он верил сам»265. Новому премьеру были чужды эмоции, и он не допускал в свою лабораторию власти чувства, предпочитая руководствоваться исключительно логикой. Ему не хватало фантазии и воображения, поэтому он всегда питал нелюбовь к инновациям, ярким личностям и обладателям выдающегося интеллекта.
По этой причине ему чужд был велеречивый коллега с его вспышками, прозрениями и эскападами. Соприкоснувшись с Черчиллем в 1920-х, он первое время пребывал в недоумении, «не зная точно, то ли восхищаться талантами Уинстона, то ли беспокоиться о его импульсивности и скороспелости суждений»266. В дальнейшем Чемберлен определился, предпочитая при упоминании потомка Мальборо вспоминать высказывание Ричарда Халдейна (1856–1928) из асквитовских времен: «Пытаться переубедить Уинстона – что спорить с духовым оркестром»267. Спорить с Черчиллем ни Чемберлен, ни его коллеги по правительству не собирались. Да по большому счету и не могли. «Каждый член кабинета министров будет выступать против назначения Уинстона, поскольку он превосходит их всех по интеллектуальной мощи и опыту», – комментировал ситуацию Ллойд Джордж268.
Двух «Ч» неслучайно называли «антиподами». «Бесцветная политика» Чемберлена зиждилась на «грамотном управлении, компетенции и эффективности», – объясняет французский исследователь Франсуа Бедарида (1926–2001). Он воспринимал решение государственных проблем как «семейное дело», требующее исключительно «особых технических навыков». Политика Черчилля, напротив, отличалась «честолюбием, масштабом, романтикой». «Он верил, что творит историю»269.
Но главная проблема Чемберлена заключалась не в его различиях с более импульсивным и великим коллегой. Главный недостаток младшего сына «Пробивного Джо» состоял в том, что он действительно, как верно заметил его отец, занимался не свойственным ему делом. Но занимался уверенно. Черчилль ошибался, сетуя, что у его коллеги нет «плана» и он движется словно «в тумане»270. Напротив, у Чемберлена была собственная теория деэскалации международной напряженности. До него основополагающий принцип британской внешней политики сводился к балансу сил. Против самого могущественного государства на континенте, которое рассматривалось как потенциальный противник, Британия заключала договоры с другими странами, создавая альянсы для уравновешивания возможных угроз и сохранения стабильности. Чемберлен не верил в баланс, считая его неустойчивой гарантией мира. Также он не верил в международные конференции и Лигу Наций, которые показали свою неэффективность как в части решения вопросов разоружения, так и сдерживания агрессии. Свою внешнюю политику он решил строить на установлении добросердечных отношений и заключении двухсторонних соглашений с каждой из стран Оси: Германией, Италией и Японией.
Учитывая расхождения во взглядах между премьером и Форин-офисом, с приходом Чемберлена к власти последовали кадровые решения. Заместителя главы МИД Роберта Ванситтарта (1881–1957), известного апологета концепции баланса власти, сменил Александр Кадоган (1884–1968)[10], а Энтони Идена, выступавшего против союза с Италией, – лорд Галифакс271.
Постановка внешней политики страны в зависимости от налаживания дружественных отношений с потенциальными агрессорами представлялась Черчиллю опасной по двум причинам. Во-первых, искажалось восприятие позиции Германии, особенно когда она говорила о дружбе. Еще в октябре 1937 года он предупреждал, что заявления Гитлера о дружбе означают лишь просьбу «вернуть бывшие колонии», а также дать согласие на «развязывание немцам рук в Центральной и Южной Европе»272. Предоставление подобной свободы Черчилль считал ошибкой, заявляя о недопустимости поддерживать «кипение нацистского котла за счет откусывания территорий» других стран273. Во-вторых, практика заключения двухсторонних договоров и работа с каждой стороной «поодиночке» позволяла Германии стравливать бывших союзников между собой, добиваясь игрой на противоречиях одновременных уступок с одной и с другой стороны274. Причем речь шла не только о Британии и Франции. В 1935 году Гитлер предложил президенту Чехословакии Эдварду Бенешу (1884–1948) поддержку в сохранении целостности его страны в обмен на гарантию нейтралитета последней в случае военного конфликта между Германией и Францией.
В качестве альтернативы и антитезы двухсторонним соглашениям с агрессорами Черчилль предлагал создание «Великого альянса» – союза России, Англии и Франции. По его мнению, в современных условиях «оборона тех или иных районов не может быть обеспечена только местными условиями». Он настаивал на необходимости учета «огромного баланса всего фронта военных действий», что в корне расходилось с азами внешнеполитической парадигмы нового премьера. Правы были родственники Невилла, утверждая, что он не подходит для политика мирового масштаба. Занимая подобное положение, приходится мыслить планетарными категориями и вневременными критериями. Чемберлен же состоялся как личность в бизнесе, пришел в политику из торговли и воспринимал управление государством как управление коммерческим предприятием. Опираясь на свой опыт коммерсанта, он верил в разумный подход, компромисс и то, что всегда есть возможность прийти к согласию, – вопрос лишь во взаимных уступках и цене. Глав государств, с которыми ему пришлось выстраивать отношения, он воспринимал не как диктаторов и вершителей судеб миллионов людей, а как бизнесменов. «У него было свое законченное мнение обо всех политических деятелях того времени в Англии и в других странах, и он считал, что может иметь дело с любым из них», – недоумевал Черчилль, неоднократно заявляя, что люди, с которыми пытался договориться Чемберлен, не понимают ни чести, ни уступок; принципиальным для них является достижение цели, и неважно, какими средствами. Чемберлен с его «ограниченным кругозором и неопытностью в европейских делах оказался настолько самодовольным», что напрочь отмахнулся от предостережения Черчилля: «Реальность гораздо объемнее и сложнее, чем любые из ходов на шахматной доске дипломатии». «Мистер Чемберлен, похоже, не понимает, в насколько злобном мире мы живем», – возмущался Уинстон. Находясь не в лучшем настроении, он назовет нового премьера «муниципальным клерком, наблюдающим за европейской обстановкой не с того конца водосточной трубы», а в другой раз добавит: «В глубине безликой душонки Невилла нет ничего, кроме низкой и подлой капитуляции»275.
10
Ванситтарт был назначен «главным дипломатическим советником правительства Его Величества». Общественности перевод на новую должность был представлен как повышение. На самом деле это была синекура. Ванситтарт, хотя и сохранил за собой свой старый кабинет, был полностью лишен рычагов управления. Даже корреспонденция теперь попадала к нему не сразу, как раньше, а только после прохождения через аппарат Форин-офиса.