Страница 18 из 23
Так Лем описывает это Бересю. Однако мы помним, что в этих интервью он постоянно умалчивает важное обстоятельство: своё происхождение. И поэтому как еврею ему грозила смерть от рук немцев независимо от того, выдал бы его Тиктин или нет. Я допускаю – но это уже только моя гипотеза, – что настоящий мотив побега из Rohstofferfassung был другим.
Даже если бы Станислав Лем в феврале 1943 года действительно не знал, что за последние полтора года немцы уничтожили девяносто процентов из ста двадцати тысяч евреев, живших во Львове, и не сделал из этого логический вывод, что вот-вот возьмутся и за тех живых, кого охраняют «сильные бумаги», то после инцидента с побегом Тиктина он наконец должен был всё понять. В конце концов, в гетто не было для еврея лучших документов, чем удостоверение еврейского полицейского. Если даже тех евреев из Ordnungsdienst ожидала неминуемая ликвидация, то самое время было прятаться.
Когда гетто превратилось в концлагерь, все оставшиеся в живых евреи оказались в изоляции. Им не выдавали пропусков, что позволяли более-менее свободно передвигаться по городу. Если они работали за пределами лагеря, то передвигались организованными колоннами под охраной и так же возвращались. Такую «колонну Rohstoff» в мае 1943 года описывает Янина Хешелес. Станислав Лем был бы в ней, если бы не убежал в последний момент. У него бы тогда остался месяц жизни, так же как и у других евреев из Rohstofferfassung.
Мне неизвестно, спас ли Лем жизнь своему коллеге из гимназии, спрятав его. Дальнейшая судьба Тиктина неизвестна. Но абсолютно точно ясно, что встреча с Тиктином спасла жизнь Станиславу Лему. Если бы он и дальше тянул с побегом, то было бы сложней изготовить ему фальшивые документы и добраться до безопасного убежища.
Про еврейскую полицию порядка, или про юденраты, трудно писать, полностью воздерживаясь от оценки. Тиктин имел на своей совести минимум одно преступление: сотрудничество с оккупантом. Но если ему удалось дожить до февраля 1943 года, он должен был совершать более страшные вещи. Лем приближается к этой оценке в разговоре с Бересем, потому что делает такое отступление, которое в действительности является продолжением этой темы: «Именно тогда какой-то перевозчик всю свою семью помог отправить в Треблинку (а если не помог, то, во всяком случае, не мешал и не пошёл с ними). Потом он спрашивал людей: «Я – убийца?»
Лем, вероятно, апеллирует тут к опубликованным в 1993 году издательством «Карта» воспоминаниям Цалека Переходника, еврейского полицейского из гетто в Отвоцке, который не смог спасти свою семью от вывоза в Треблинку, после чего и сам погиб несколько месяцев спустя. Название «Я – убийца?» придумала польская редакция. Позднее появилась вторая, исправленная версия, составленная на основе оригинальной рукописи Переходника под названием «Исповедь» (и с исправленным написанием имени автора). Лем, по привычке, перекрутил фамилию Переходника на что-то, что звучало как имя нарицательное «перевозчик». И он задаёт вопрос, который Переходник в реальности в своей рукописи не поднимает. Возможно, Лем её вообще не читал, только делал отсылку к горячим дискуссиям на тему этих воспоминаний, которые велись в середине девяностых, просто желая в разговоре с Бересем поднять тему моральной оценки коллаборантов с оккупантами.
Однако сам ответа он не давал. Оставляя всё с подвешенными знаками вопроса. Тем более мне кажется неприличным, чтобы через семьдесят лет после тех событий он сам выносил какие-то осуждения, уютно устроившись за письменным столом и попивая чай. «Столько знаем о себе, на сколько проверены»[76], – писала лауреатка Нобелевской премии. Я не знаю, что делал бы в минуту последнего жизненного испытания, и надеюсь, что никогда не узнаю.
Вопрос об истреблении и моральной ответственности невольных соучастников мучил Лема на протяжении всей жизни. Это видно не только в этом интервью, это заметно также в первой и последней книгах лемовского канона, от «Больницы Преображения» до «Фиаско», а также в публицистических и квазипублицистических текстах, таких как известный апокриф профессора Асперникуса в лемовской «Провокации». Я думаю, что его это мучило уже тогда. Я не верю в заверения Лема, что он «взирал на реальность с перспективы муравья», поэтому и не знал, что происходит в гетто или о других преступлениях немцев, которые доходили до него только «как невыразительное эхо событий».
Он сам в «Неутраченном времени» изобразил Rohstofferfassung как место, о ситуации в котором было известно не только во львовском гетто, но и в других гетто Генерал-губернаторства, потому что скрывающиеся евреи, благодаря своим контактам, обменивали на фирме золото и валюту, а также имели возможность привозить самые разные товары, недоступные в свободной продаже, такие как настоящая икра или французские вина. Более того, о том, что делалось в каком гетто, Зигфрид (он же Виктор) Кремин узнавал первым. Лем описывает в романе начало очередной операции по ликвидации, которая нарушает празднование дня рождения Кремина (во время вечеринки подавали именно echter Kaviar, а также многочисленные французские напитки). Одним из гостей был штурмбаннфюрер Таннхойзер, про которого Лем рассказывал Фиалковскому как о подлинной личности.
Таннхойзер регулярно информирует Кремина о том, что происходит в гетто. Он прерывает празднование срочным телефонным звонком, чтобы сообщить ему про очередную операцию ликвидации. Кремин ругает своего собеседника (как-никак, офицера СС), словно был его начальником: «Ta
В разговоре с Фиалковским Лем прямо отметил, что портрет Кремина в общем реалистичный. Если это так, мы можем утверждать, что образ фирмы в романе тоже соответствует реальному: было это болтливое место и все работающие там евреи дожили до 1943 года благодаря тому, что были хорошо проинформированы. Потому Лем в 1942 году, вероятней всего, знал о ситуации в гетто.
Тогда это означает, что, работая в Rohstofferfassung, мой любимый писатель подвергался моральным мучениям, задумываясь о судьбе своих родственников. Понятно, что он ничего не мог сделать, чтобы им помочь. Но человеческий мозг так не работает. Я думаю, что уже тогда Лема мучили вопросы о природе добра и зла, которые через несколько лет он будет поднимать в «Неутраченном времени». Кремин кажется почти позитивным персонажем. Когда немцы начали следующую ликвидацию, он не жалеет ни сил, ни денег, чтобы вытащить «своих евреев, которых уже загружали на вокзале в вагоны».
Разумеется, он делал это небескорыстно. Похоже, что он приступает к делу из честолюбивых соображений. Убийство «его евреев» подрывает его позиции. Он не может этого допустить! Поэтому он пытается спасти их, и даже если (как в романе) спасёт только половину, это и так будет больше спасённых человеческих жизней, чем мог бы предъявить на Страшном суде автор этой книги (а вероятно, и большинство её читателей).
В начале 1943 года немцы приступили к ликвидации последних остатков гетто во Львове. Для львовских евреев не было никаких «сильных бумаг», погибнуть должны были все, и не важно, работали они для армии, или были в юденратах, или имели мундиры службы порядка. Отсюда, собственно, и моя уверенность, что невозможно, чтобы Лем работал в Rohstofferfassung аж до конца оккупации.
Когда Лем окончательно оставил эту фирму? Ответ, по сути, приводит к тому, верим ли мы в истинность истории Тиктина. Лемологи, с которыми я про это разговаривал, часто её оспаривали, аргументируя, что слишком много в ней совпадений (внезапная встреча коллеги из гимназии именно перед Rohstofferfassung?).
76
Стих В. Шимборской «Минута молчания по Людвике Вавржинской», пер. с польск. Н. Матвеевой-Пучковой.
77
«Операция “Рейнгард”», сборник «Хрустальный шар», пер. с польск. В. Борисова.