Страница 8 из 30
Стракова увидела, что около дома лесника ходит немецкий автоматчик, а у стены стоит ящик со стеклами — ящик мужа! Она хотела подойти ближе, но солдат что-то сердито закричал, и женщина повернула назад. Она побежала в жандармерию искать защиты, все-таки там знали ее мужа Йозефа Страка.
Стекольщика, действительно, власти считали «самым лояльным» человеком, и стражмистр рассчитывал сделать его своим осведомителем. Сейчас был подходящий случай «освободить» Страка из рук солдат и прибрать его к своим рукам.
И Эрвин Шмид послал к Гроуде двух жандармов.
Прошел час, а жандармы не возвращались. Тогда, рассерженный и немного обеспокоенный, отправился сам.
Вьюжным декабрьским вечером в дом Гроуды, стоявший на горе поодаль от Богданче, ввалились чуть ли не двадцать гитлеровских солдат и жандармов. В этом ничего не было удивительного. В последние дни стояли необычные морозы, и жителям хуторов часто приходилось открывать двери домов после настойчивого грохота солдатских сапог.
Удивился хозяин другому. Бородатый офицер-эсэсовец на чистейшем чешском языке попросил разместить солдат на ночлег и, если можно, чем-нибудь покормить — они заплатят, в кои веки это было! Потом он расспросил, нет ли в Богданче войсковых подразделений, много ли жандармов и как пройти на Збрасловице и Зруч.
Через полчаса солдаты расположились в нижней комнате дома и с аппетитом уплетали принесенную хозяйкой вареную картошку. Два немца, взяв какую-то аппаратуру, ушли в небольшой, холодный флигелек.
Но удивительное в этот вечер еще не кончилось. К Гроуде подошел офицер и сухо сказал, чтобы в эту ночь никто из дома не выходил, не то часовые могут по ошибке выстрелить.
Почти до утра не спали хозяева, прислушиваясь к завыванию пурги да похрапыванию солдат в соседней комнате. Иногда за окном раздавалось сдержанное покашливание часового. Но Гроуде все слышались шаги, негромкие голоса, кажется, у флигеля. И вдруг почудилось, что разговаривали люди не по-немецки, и не по-чешски, а на русском языке.
Утром, когда пурга стихла, офицер, показывая в окно, спросил:
— Кто это? — Теперь Гроуда обратил внимание на то, что он говорит по-чешски не очень чисто. По дороге к дому шел человек с ящиком за спиной.
— Совсем из памяти вон, господин офицер. Вчера мой сынишка разбил стекло в окне. Пришлось позвать местного стекольщика. Это он идет ко мне.
— Добрый человек?
— Кому добрый, а кому… Стекольщик хороший.
Не будет же он говорить гитлеровцу, что в Богданче многие сторонятся этого стекольщика, подозревая в нем гестаповского осведомителя.
Толстенький, кривоногий человечек опустил у крыльца тяжелый ящик со стеклами, по-хозяйски отряхнул ноги у дверей.
Жандарм сказал Гроуде:
— Вот что, хозяин. Стекольщик должен уйти отсюда после нас. Заговори ему зубы. А мы скоро отправимся. У тебя сын в школу ходит?
Чех кивнул головой.
— Пускай сегодня он не идет. Не страшно, если пропустит один день уроки.
Тут уж Гроуда решился запротестовать:
— Как же так, господин вахмистр? Учитель очень строгий у них, обязательно накажет.
Жандарм вдруг засмеялся, и под густыми черными бровями глаза весело сверкнули.
— Вот чудак! У него в доме партизаны, как говорят, люди для немцев опасные, а его мальчишка пойдет в школу, будет болтать.
Гроуда ошалело смотрел на жандарма и только через минуту на его выдубленном ветрами лице расплылась улыбка.
— Что же вы сразу не сказали? А мы думали…
— Думать, друг, лучше надо. Так что давай пока не выходить из дому. Вот когда мы уйдем от тебя, ты сбегай в жандармерию и заяви, что у тебя были партизаны, заставили — так и скажи, заставили! — накормить, ночевали и куда-то ушли. Только обязательно заяви, не то гестапо разузнает об этом — тебе не сдобровать.
Гроуда понимающе кивал головой, с лица его еще не сошло выражение неожиданной радости.
— Вот так, брат. А радоваться по-настоящему ты будешь, когда из-за Карпат придут наши и ваши, чехословацкие, солдаты.
Миша Балакирев, одетый в немецкую форму, на посту за флигелем увидел двух жандармов, поднимающихся по каменистой тропке из деревни сюда, к дому Гроуды. Миша подбежал к крыльцу, прокричал в открытую дверь:
— Командир, идут два жандарма! Стрелять?
— Ни в коем случае. — Фаустов выходил из комнаты, дожевывая картофель. — Пропусти в дом. Тут мы их встретим как нужно — от и до. Ванюшка и Борис, встаньте за дверью. Шума не должно быть!
Шума действительно не было. Жандармов обезоружили быстро и так ловко, что те в первые минуты ничего не могли понять. Им связали руки и втолкнули в какую-то темную каморку, предложив вести себя тихо.
А через час в комнате сидел обезоруженный Эрвин Шмид.
Допрос вел Кадлец, а командир, как обычно в этих условиях, сидел в сторонке и, глубоко надвинув на лоб шапку-ушанку, казалось, не слушал сбивчивых ответов начальника жандармов. Глаза его были полуприкрыты, худощавое лицо ничего не выражало, только иногда под кожей катались желваки, выдавая скрытое раздражение. Командир несколько раз поднимался, прохаживался по комнате, засунув руки в карманы.
Сколько людей, взятых в плен, стояло перед Фаустовым за прошедшие два года, с тех пор как он вступил на партизанские тропы! Допрашивал он и спесивых эсэсовских офицеров, и солдат — немцев, мадьяр, итальянцев, и гитлеровских лазутчиков, и власовцев — и научился видеть за ответами, за малейшими оттенками голоса и едва заметными движениями рук, глаз, рта истинное лицо человека.
Этого стражмистра командир уже понял: перед партизанами оказался матерый фашист, прожженный карьерист, верноподданный «фюрера». Неспроста хозяин, когда увидел в окно идущего Шмида, плюнул и пробормотал:
— Опять черт изверга несет. Только вчера приходил за поставками. Терезинский пес…
Стражмистр говорил, что в Зруче стоят подразделения ягд-командо[2] и что сейчас гитлеровское командование решило «навести порядок», очистив его от партизан и подозрительных лиц. Признался, что в концлагере Терезин служил надзирателем.
Больше Фаустов не слушал жандарма. Оставив Кадлеца заканчивать допрос, командир вышел из комнаты. Нужно отдать распоряжение подготовиться к выступлению.
Из другой комнаты через полуоткрытую дверь слышались голоса Гроуды и бойца Дениса Кулеша. Этого высокого, веселого украинца в отряде знали как отчаянного щеголя: во Львове у него всегда все было отутюжено, обмундирование вычищено, без единого пятнышка, ослепительно блестели сапоги. Оружие Кулеша также сверкало. Он без конца чистил автомат, перетирал и смазывал масляной тряпочкой патроны, осматривал тяжелый трофейный пистолет.
Сейчас, после двух месяцев тяжелого пути, обмундирование Дениса также пострадало, как и у других партизан, но он остался верен себе: уж он то не бросит шинель куда попало, как другие, да еще посмотрит, куда лечь.
Разговор хозяина и Дениса был отчетливо слышен.
— Что ты выдумал, хозяин? Как же я возьму? — говорил Денис.
Заинтересованный Фаустов остановился.
— Очень прошу тебя, друже, возьми, — в голосе Гроуды слышалась искренняя просьба. — Я что — сижу дома. А вам еще ходить да ходить. Разве в твоих сапогах много пройдешь? Бери мои.
— Чудак, не возьму я их. У немцев достану новые чоботы. И не проси.
Наступило молчание. Потом снова заговорил хозяин:
— Пока у немца добудешь, ноги обморозишь. А у меня крепкие, хорошие сапоги. Ты не волнуйся. Твои я починю и буду носить. Бери же, прошу!
— Ну и настырный ты, дядя! Знаешь, что мне будет от командира за такой обмен?
— Я ж тебя прошу…
— Ладно, давай померяю.
Фаустов улыбнулся. Конечно, в иной обстановке он запретил бы Кулешу пользоваться добротой хозяина. Но тут представил, какие рваные сапоги у Дениса, а идти еще далеко по зимним тропам.
…Через четверть часа отряд уже двигался по заснеженному склону горы. Впереди шел ссутулившийся стражмистр Шмид: ему было приказано вести отряд кратчайшей дорогой к Збрасловице. Двух других жандармов предупредили — им не сдобровать, если раньше следующего утра они выйдут из дома Гроуды.
2
Эсэсовские карательные части.