Страница 20 из 30
— Этот? — спросил фельдфебель у лазутчика.
— Да…
Фельдфебель вразвалку подошел к Франте и вдруг, выбросив вперед короткую руку, ударил его в лицо.
— Партизан? Ты есть партизан?
Какач отлетел к стене, замотал головой, будто стряхивая боль, которая теперь стучала в затылке. Рядом стоял лазутчик и скороговоркой повторял:
— Ты мне говорил о партизанах. Признавайся! Где партизаны? Ты мне говорил…
Он тоже замахнулся на Франту, но это, видимо, фельдфебелю не понравилось, он что-то прорычал и пренебрежительно оттолкнул лазутчика в сторону.
— Господин офицер, я никаких партизан не знаю! — сказал Какач.
— Врешь, ты мне говорил! — заорал в исступлении лазутчик.
— Я вам ничего не говорил. Партизан я не видел! Да разве я не сообщил бы, если бы заметил хоть одного партизана! — Франта состроил плаксивую физиономию.
От дверей подал свой робкий голос староста.
— Господин фельдфебель, Франта Какач — преданный, исполнительный крестьянин. А какие у нас партизаны? Здесь про них никто не слыхал.
Эсэсовцы рыскали по всем углам, перевернули вверх дном немудреную обстановку Какача, но никаких подозрительных следов не обнаружили. Фельдфебель, поняв, что поиски напрасны, приказал солдатам «проучить проклятого чеха». Долго свистели плети над распластанным телом крестьянина. Каратели ушли из дома лишь после того, как убедились, что Какач потерял сознание. Плачущая жена бросилась за водой…
Вечером в дом Франтишека незаметно проскользнул Кадлец. Жена, всхлипывая и поправляя на спине Какача мокрое полотенце, рассказала Владимиру обо всем происшедшем.
— Звери! Избили, надругались над людьми. Все село обнюхали, каждый подвал проверили. Ломали, рвали все, как бандиты. Когда же им за это будет отплачено?
Кадлец мрачно смотрел на стонущего Франтишека, и кулаки его невольно сжимались в бессильной ярости.
Но тут Какач поднял с подушки голову, посмотрел на Владимира заплывшим глазом и, превозмогая боль, вдруг озорно подмигнул.
— Все-таки, Володя, с вами веселее. Возвращайтесь скорее сюда. Видишь, как я соскучился? С горя никак не поднимусь, — он попытался улыбнуться.
В ту же ночь Кадлец вернулся в отряд и доложил командиру о налете карателей на Самотин. Сейчас эсэсовцы ушли из села и, по-видимому, прекратили поиски отряда.
Но партизаны ошибались. Они не знали, что гитлеровцам удалось схватить одного бойца из отряда «Ян Гус». Этот партизан знал немало явочных квартир чехословацких патриотов-подпольщиков. Оттуда распространялись антигитлеровские листовки, там отдыхали ушедшие на задание партизаны из отряда «Ян Гус» и «Зарево».
Пленный партизан на допросе под пытками начал выдавать одну за другой явочные квартиры.
Первой жертвой этого предательства стал лесничий из Першикова Франтишек Яначек. Эсэсовцы нагрянули к нему вечером, сделали погромный обыск, избили Франту до полусмерти, затем вместе с женой и двумя детьми увезли в Прагу. Соседи, видевшие, как фашисты волокли связанного и окровавленного Яначека, потом рассказывали, что он держался стойко.
Ворвались немцы и в дом старика Вейса. Эсэсовцы решили тут же допросить хозяина. Но коммунист молчал. Доведенные до бешенства его молчанием, гитлеровцы принялись избивать старого чеха. Вейс не проронил ни слова. Только слезы катились по бледному, изрытому глубокими морщинами лицу, когда старик увидел, как начали бить его жену и взрослую дочь.
Пятилетнюю внучку, светловолосую девочку, с удивлением и испугом смотревшую на все огромными серыми глазами, не били. Пока эсэсовцы вымещали злобу на стариках и их дочери, толстенький, по виду очень добродушный человек — гестаповец, увел девочку в другую комнату и там, бережно усадив ее, достал плитку шоколаду.
— Кушай, милая, не стесняйся, — голос у дяди был ласковый, и девочка, напуганная криками и шумом, доносившимися из-за двери, невольно прижалась к этому человеку.
А он стал расспрашивать, какие у девочки игрушки, есть ли у нее подруги, а когда она с удивительной быстротой съела шоколад, вынул из кармана горсть конфет. Обрадованный таким неожиданным угощением, ребенок с готовностью отвечал на вопросы. Наконец, дядя спросил, приходили ли к ним когда-нибудь люди с оружием. Девочка на секунду перестала жевать и, сморщив от усилия лобик, сказала:
— Приходили дяденьки, много-много… И с ними дядя Алеша…
— Какой дядя Алеша?
— Он большой-большой, волосы черные. Он мне гостинцы носит… И пистолет на поясе у него большой. Дядя Алеша очень веселый.
Человек вдруг перестал улыбаться и засыпал девочку вопросами, но она больше ничего вразумительного не могла сказать.
Семья Вейса была также увезена в Прагу.
Весть об этих арестах и обысках застала Карела Яйтнера в Ждяре. Друзья сказали ему: «Будь осторожен. Может быть, не стоит идти сейчас домой». Они оказались правы — в это время гестаповцы уже хозяйничали в доме Яйтнера и допрашивали его сестру Карлу. Тихая по натуре и, как многим казалось, боязливая девушка спокойно, с презрением смотрела на врагов и твердила одно:
— Никаких партизан не знаю. Брат — не коммунист. Никто к нам не приходил.
Сухими, побелевшими губами она повторяла одни и те же слова, прислушиваясь к каждому новому звуку за дверью, — неужели Карел придет домой и попадет в лапы гестапо?
Но брат не пришел. Он послушал совета друзей и спрятался в надежном месте.
На другой день Карла уже была в доме «Печека» — так называли штаб-квартиру гестапо в Праге. Ее допрашивали долго, сначала обещая немедленное освобождение и полную безопасность, но потом, видя упорное молчание этой светловолосой худенькой девушки, вышли из себя. В камеру обратно ее бросили с рассеченной бровью.
Проходили дни за днями, а Карла ничего определенного не говорила гестаповцам. Поняв, что брату удалось скрыться, девушка отвечала на допросах:
— Я ни разу не встречала партизан. Может быть, брат и скрывал что-то от меня, но никогда я не видела, чтобы какие-нибудь подозрительные люди приходили к Карелу.
Девушку переправили в тюрьму Панкрац. И вскоре объявили, что она приговорена к смертной казни.
С тех пор потянулись дни мучительного ожидания исполнения приговора. Казалось, гитлеровцам доставляло удовольствие наблюдать, как узница вздрагивала при каждом появлении надзирателя в камере, как день за днем все больше глубоких старческих морщин ложилось на лицо девятнадцатилетней девушки.
Зная, что ее ждет расстрел, может быть, в следующую ночь, Карла безучастно выходила на очередную пятиминутную прогулку, плелась вдоль стены, стараясь лишь не наступить на ноги впереди идущей узницы. Иногда она равнодушно смотрела сквозь сетку перегородки на заключенных мужчин, которых тоже водили надзиратели вдоль стены.
Однажды ей показалось, что среди мужчин мелькнуло знакомое лицо. Где же она видела этот вытянутый округлый подбородок? Карла мучительно вспоминала, но образ человека ускользал, терялся в темных уголках памяти.
Это был Самек, тот партизан Ладислав Самек, которого эсэсовцы захватили в Краснице тяжелораненым. Карла Яйтнерова видела его всего один раз, когда «Зарево» проходило через Цикгай к Праге.
Ладислав давно уже находился здесь, в Панкраце, в камере смертников. Когда он очнулся там, в Краснице, в кузове грузовика, под ногами эсэсовцев, он понял, что теперь-то начнется самое главное, самое решающее в его жизни — испытание всех его душевных качеств, экзамен мужества, стойкости. И он, больно ударяясь головой о сапоги солдат, шевелил немыми губами: «Ничего не знаю. Не знаю, куда шли, откуда, с кем, зачем. Не знаю, как звать, забыл… Память отшибло».
Так он отвечал на всех допросах в гестапо. Смахивая рукой с глаз кровь, уже бессильно шептал:
— Не знаю… Я — простой словацкий солдат, по глупости попал к партизанам. Как звали командира, не знаю. Звали просто: командир…
Ему не давали продолжать: понимали, что он врет. Били плетьми, палками, ногами. Потом решили подвесить к потолку. Он продолжал шептать: