Наречённая

Маар считал каждый свой вздох, ожидая того мига, как вернётся Истана, остро предвкушая, как она станет его благодарить, как встанет на колени перед ним, раскрыв свои розовые губки, ощущал так глубоко, что темнело перед глазами, а член болезненно пульсировал. Безумно хотел её, до звона в яйцах, до оглушения. Но время растянулось в вечность, а ожидание становилось невыносимым. Она сейчас там, рядом с Донатом, помогает ему, заботится. О Мааре позаботились всего однажды, когда колдун нашёл его полуживого в лесу и выхаживал целый год, пока мальчик не заговорил. И только потом, спустя несколько зим, в храм пришёл его брат. Он думал, что Маар сгинул вместе с матерью, и давно похоронил его, но, когда узнал, тут же объявился. И пусть отцы были разные, с ним сложилась прочная связь. Брат так же состоял в армии короля и был лойоном высшего ранга. Он всегда держался верхов и был на хорошем счету у влиятельных предводителей. Он не любил ограниченность, всячески расширяя рамки своих возможностей — эта черта, как братец утверждал, передалась ему от матери, с чем Маар и был согласен. Он часто выезжал за пределы Навриема по службе, порой лойона заносило так далеко, что годами он не появлялся в родных краях. А потом пришло известие, что брат был убит одной из асса́ру в самой грязной питейной, которые раскиданы по глухим захолустьям империи. Связь с братом была сколь тесной, столь и короткой, но, когда Маар узнал о его кончине, о том, что его зарезала асса́ру, как свинью на убой, без доли сожаления, в нём что-то оборвалось — последняя нить, соединяющая его с человечностью.

Брат знал своего отца. Его убил один из ревнивых мужей его бесконечных любовниц, просто всадив в череп топор за тёмным углом. Маар же не знал никогда, кем был его отец. Мать не рассказывала о нём, а он был слишком мал, чтобы задавать вопросы. Но другие при упоминании о нём плевали Маару под ноги, и наверное, он боялся слышать правду. Человек может смело принимать любые удары судьбы, но только не правду. Правда — это оружие для убийства, это яд, выжигающий душу. Вот и Маар не принял, когда однажды один из воспитанников храма решился высказаться на этот счёт, заявил, что его отец — трахальщик помойных крыс. Маар опрокинул громилу, который был в двое старше его, на пол, уложив на лопатки, всадил тому вилку в глаз, выковырнув оттуда мозги этого выродка. Он умер от болевого шока, а на Маара обрушался гнев воспитателей. Жестокие наказания наставников полились чредой, но для Маара это был всего лишь повод укрепиться в себе, в своей мощи. Когда он выжег внутренности одного из примерщиков, его уже не могли оставить в храме — он стал опасен для всех. Тогда-то его и заметил высший Совет, и всё пошло в гору.

Наверное, в нём всё же было что-то человечное, раз слова ученика так затронули его, выдернув его сущность наружу. Нет, он не считал свою мать таковой, он любил её, любил настолько, что едва смог пережить её уход. Но где-то в глубине точил червь сомнения, что она нагуляла его с кем-то, и этой ничтожно малой капли сомнения хватило Маару, чтобы стать уязвимым в тот миг.

Страж лежал и думал о многом, считая каждый удар своего сердца, наполненного отравой прошлого.

Глава 17

Донат лежал на животе, тонкая простынь, укрывавшая его спину, была пропитана кровью. Один из лойонов вытирал ему лоб мокрым полотном. Он удивился, когда я появилась внутри шатра. Пройдя мимо ещё одного их соратника, охранявшего у входа, я молча забрала у молодого лойона тряпку, опустилась рядом с постелью стража. Запах ржавчины въелся в самое нёбо. Донат даже не открыл глаз, когда я приблизилась. Крупные капли испарины покрывали его лоб, скулы и шею. Помимо поднявшегося жара яд нойрана в его крови затуманил рассудок, парализуя тело. Вспомнив, что у меня всего лишь четверть часа, я быстро развязала узел с травами. Их становилось всё меньше, и это, признаться, беспокоило меня. Приготовив отвар, я вновь подсела к стражу. Охранник не сводил с меня глаз, наблюдая за каждым моим движением. Мне хотелось помочь Донату, это единственный человек в отряде, который имел сердце. Я не могла не попытаться. Чтобы потом не мучиться, что не помогла. Повернуть самостоятельно тяжелого мужчину мне было не под силу.

— Помогите, — попросила помощи.

Надсмотрщик покинул своё место, и вместе мы осторожно перевернули Доната набок.

Мужчина был сильно бледен. Я поднесла к посиневшим губам ложку с отваром, осторожно влила в рот. Мокрые слипшиеся ресницы дрогнули, но Донат так и не открыл глаз, благо делал маленькие глотки, пусть непроизвольно, но хотя бы принимал снадобье. Когда плошка опустела, мы уложили его вновь на постель, и я принялась за раны. Спина его была изрезана длинными полосами, но меня не пугал их вид. Меня уже ничто не пугало в этом мире, ко всему мне отчаянно хотелось помочь, чтобы страж поднялся на ноги уже завтра. Я осторожно смывала подтёки, смазывала края борозд пахучей мазью, чтобы заглушить воспаление.

В шатёр вошёл Шед. Хмуро и сурово он полоснул меня бесцветным взглядом. Даже сейчас страж не мог вынести моего присутствия, его недовольство кололо мне кожу спины.

— Если бы не ты, он был бы цел, — не сдержался от высказывания. — Он кинулся защитить тебя и поплатился.

И это заявление грузом собралось в груди, потянуло ко дну. Мне было неприятно это признавать и больно, я не желала Донату зла. Кому угодно в этом проклятом мире, только не ему, а в итоге именно он пострадал.

— Оставь её, — раздался вдруг слабый голос Доната.

Страж разомкнул отяжелевшие веки, которые заливал проступивший пот. Замутнённые глаза остановились на Шеде. Ноздри того дрогнули, а Донат вновь закрыл глаза, проваливаясь в забытье, дыша тяжело и надсадно. Я убрала налипшие пряди с его лба, отерев смоченным в стылой воде лоскутом его лицо, смочив губы талой водой.

— Тебе пора возвращаться, — заявил Шед, прогоняя меня.

Я зло глянула на него.

— Ему нужен уход и присмотр всю ночь.

— Не переживай, это уже не твоё дело, — ответил он чуть резче, едва не грубо.

Я изначально встала в его горле костью. Уходить не хотелось до злых слёз, но мне никто не позволит здесь остаться, и лучше смириться с тем и подчиниться, не разрывать же себя на части — силы мне ещё понадобятся. Ведь меня ждёт исга́р. Я сама предложила ему вознаграждение. Ему моё согласие и не нужно было, но видимо, ван Ремарт решил поиграть. Решил посмотреть, как я стану себя отдавать ему… добровольно. Ну, и пусть подавится!

Я с горечью глянула на Доната и принялась через силу собирать свои вещи. Уходить не хотелось совсем, но я ощущала, как он ждёт моего возвращения. Дрожь скользнула по спине холодным снегом, когда я вспомнила глаза Маара — непроницаемо-чёрные, вязкие, как смола, я в них утопала, задыхаясь. Сила, исходящая от него, овивала путами моё тело каждый раз, когда он приближался ко мне. Бороться, противостоять ей мне с каждым разом становилось всё труднее, почти непосильно. В горле встал ком, в глазах потемнело от одного представления того, что мне предстоит пережить по возвращении.

Лучше не мучить себя излишними терзаниями, а его не дразнить ожиданием и поторопиться.

Я склонилась над Донатом, прошептав в самое ухо в надежде, что страж услышит меня:

— Всё будет хорошо, ты оправишься.

Больше не медля, поднялась на ослабшие вдруг ноги, всецело осознавая всю гнусность своего положения. Рабского. Омерзение взяло к самой себе вместе с приступом ненависти.

Шед проводил меня до выхода пристальным взглядом, я чувствовала, как страж едва ли не плюнул в мою сторону.

Морозная ночь окутала меня с другой стороны шатра. Буря ещё не утихала, бушевала, как море, над откосами скал, между которыми укрылся отряд, завывала сквозняками средь голых камней. Жуткое место, но каково бы оно ни было, это мой дом. А как говорила сестра, когда я сидела возле печи, наблюдая, как она ставит на поднос снедь гостям питейной — не место красит человека, а человек — место. Мудрость вселенская. Только внутри у меня вовсе не сказка, а самый скверный кошмар.