Соколиный остров

Она потом ушла. Ее мать долго во дворе звала. А я лежал, смотрел на звезды и кого-то жалел. То ли себя, оттого, что никогда еще не было со мной вот так и, наверное, больше не будет.

А может быть, девчонку: здесь в глуши, в деревне, кроме придурковатого завклуба, двух-трех парней-матерщинников и запечных сосунков не видывала она никого. Принцы где-то там на «Жигулях» катаются, а ей быть принцессой в коровнике, а потом пьяному мужу-трактористу портянки снимать да детей плодить. И так до скончания века.

Утром я уезжал. Встретились мы с девчонкой случайно, а может быть, и нет… Я уже уходил, рассчитался с хозяевами, а она попалась мне у калитки. «Ну, до свидания, красавица, – говорю вроде бы шутя. – Так мы с тобой и не познакомились». Она стоит и ждет чего-то. У меня, по испорченности что ли, мыслишка гадостная зашевелилась: «А-а, все вы одинаковы, оказывается. И тебе расчет требуется за удовольствие!». Вынимаю из кармана смятые червонцы, сую ей деньги да линя здоровенного впридачу достал из корзины. Она взяла, посмотрела прямо в глаза, да ка-а-к влепит скользким рыбьим бочищем мне по щеке, так что в голове зазвенело, и пошла в дом, бросив деньги и рыбу в пыль.

Так до сих пор и звенит у меня в ушах от той пощечины, вспоминается, – закончил рассказчик.

– Слушай… – его приятель, словно осененный какой-то мыслью, хохотнул. – Да у тебя ведь жена деревенская!

– Деревенская-деревенская… Спать надо! – перебил его товарищ. И деланно усердно засопел в поднятый цигейковый воротник.

Я подбросил в костер несколько сосновых отколышей и тоже улегся, думая над услышанным. Но сон навалился мягко и незаметно.

Встаем с Генкой рано. Отец и пришлые рыбачки еще спят. Не будим их и, ежась от студеного утренника, идем к озеру.

В тихой воде застыли, словно впаянные, хрупкие камыши с неподвижными листочками-стрелками. Они резко очерчены на зеркале озера, в котором уже лежит свет разгорающейся зари. Так же резко и контурно обрисованы ольховые ветви, склонившиеся к воде, мохнатые лапы сосен. Лес еще темен и угрюм, словно невыспавшийся человек. Лишь одинокая сосна, подмытая прибойной волной и покосившаяся в сторону озера, находится на изломе дня и ночи. Одна половина ее светится теплой охрой, другая еще в тени сумрачного сосняка.

С сырых инистых клюквенников крадется низинами туман. Он лениво выползает на озеро, стелется, вьется клубами и вдруг вспыхивает танцующими розовыми протуберанцами-всполохами. Одновременно на старой ольхе, потерявшей свою вершину, загорается радужно крепкая паутина крестовика. На ней дрожат капли росы.

Налетел первый ветерок и сразу все испортил: наклонил, смешал бестолково стройные камышинки, сморщил водное зеркало и разбудил мохнатого паука-крестовика, задев его роскошную паутину цвета радуги. И в ответ на проказы шаловливого утреннего ветерка отозвался глухо старый бор. Так начался день.

Мы стоим с Генкой у плота, на котором лежат наши простые сосновые удилища, слушаем утро и смотрим на озеро. Оно так же безжизненно, как и вчера: нет ни всплесков, ни кругов жирующей мелочи. Но что это?.. Послышалось? Нет, где-то хлестко и сильно ударила крупная рыба. Вот еще раз… И снова тишина. Потом в прибрежном камыше послышалась какая-то возня, прыснула поверху мелкая рыбешка и снова – тяжелый удар, а затем над молодыми лопухами кувшинки взвилась полукольцом небольшая щука, показав на мгновение алые жабры, и рухнула в воду.

– Видел? – толкаю Генку в плечо.

– Не слепой, – отвечает Генка и кидается к плоту.

– Подожди меня! – кричу вслед и возвращаюсь к нашей стоянке. Собираю одноручный спиннинг и лихорадочно ворошу блесны в пластмассовой коробке. Потом хватаю всю коробку и бегу к воде, спотыкаюсь о жилистые корневища, лежащие поверх тропинки. Мы отталкиваемся от берега осклизлым шестом и плывем вдоль полосы кувшинок. Примерившись, посылаю белую колеблющуюся блесенку-самоделку в сторону синеющей ямы. Блесна падает с коротким сочным «бульком» и после паузы возвращается с ямы вдоль лопушника, повинуясь коротким подергиваниям удилища и подмотке катушки. Впустую. Еще заброс…

«Исхлестав» этот участок, плывем дальше. Цепляю вместо белой обманки испытанную юркую «Сенеж» с ободранным заводским покрытием, под которым золотится отшлифованная латунь. После нескольких забросов вдоль той же полосы кувшинок блесну останавливает мягкий толчок, и тут же леска идет в сторону. Генка стоит с подсачеком наготове и всматривается в глубину. Успеваю взглянуть на него и попутно удивиться в который уже раз, как это ловко у него получается шевелить усами. Но тут следует рывок, от которого пальцы срываются с ручки катушки, и та сбрасывает часть лески. Отбивая пальцы, ловлю ручку и снова подвожу рыбину к плоту. Метрах в десяти от нас из воды вдруг взметается короткая пятнистая щука-пружина. На излете она судорожно открывает пасть и трясет головой, пытаясь выбить блесну, которая блестит у нее в самом уголке верхней челюсти. С плеском щука падает обратно, и леска немощной линией стелется по воде.

Сошла?! Выбираю слабину. Нет… Вот у плота загуляла, зарыскала сильная рыбина, блестя на утреннем солнце крепкой золотистой чешуей. Поднимаю ее на поверхность, и Генка рывком запеленывает щуку в широкий самодельный подсачек.

– Ну чего, Геша?! Первая, что ли?! Трам-та-ра-рам!.. – кричу чего-то Генке. Он сдержанно хмурится, но тут же расплывается в усатой своей хорошей улыбке и, наклонясь, трогает щуку. Потом отбирает у меня спиннинг и коротко поясняет:

– Поиграл и хватит. Моя очередь.

Великодушно отдаю ему снасть. Спиннинг мой, но я понимаю приятеля.

Генка долго прицеливается и, наконец, удачно ловит лежащий на плоту прорезиненный плащ…

– Положили тут, – ворчит Генка. И размахивается вновь. Блесна просвистела у моего уха и вдруг полетела на берег, где прочно засела в развилке высокой березы. Сдерживая смех, я направляю тяжелый плот к берегу, где Генка долго и виновато снимает блесну со злополучной березы.

И вновь мы плывем вдоль берегового мелководья. Генка дуется. Потом протягивает мне спиннинг:

– На, лови. Надо будет на берегу потренироваться.

– Давай-давай, тренируйся здесь. Получится.

Наспех показываю ему, как забрасывать снасть, как подтормаживать катушку, и Генка снова делает заброс. На всякий случай сажусь на плоту и накрываю голову курткой. Раз! Свистнула леска. Бросил… Выглядываю из-под куртки и вижу падающую метрах в пятнадцати блесну. «Близко и в самые камыши», – машинально отмечаю про себя, но тут происходит нечто удивительное: в предполагаемом месте падения блесны вдруг вскипает бурун, из воды показывается жадная «крокодилья» пасть, влет ловит обманку и захлопывается вместе с ней. Генка судорожно дергает спиннингом и крутит катушку. Точнее, пытается крутить, но леска не подается ни на сантиметр, а лишь режет воду в разных направлениях.

Хочу отобрать у Генки спиннинг, мол, новичок, упустит, но он отталкивает меня и кричит неожиданно высоким голосом: «Сам-сам!..».

Щука старательно исполняла свои коронные «свечки». Она выпрыгивала из воды, «плясала» на бешено полощущем хвосте, трясла своей страшной головой, хлопала пастью, как голодная овчарка, но Генка, закостенев, держался стойко и даже делал попытки подматывать леску. Наконец ему удалось стронуть щуку с места, и это чудище, зацепленное жалкой блесенкой-безделушкой, начинает приближаться к нам, поднимая тучи песка на камышовой отмели. И вот толстенная спина метровой щуки чернеет под плотом. Я подвожу подсачек к утомленной рыбине, но тут Генка прямо в одежде бросается на щуку и схватывается с ней врукопашную. Во все стороны летят брызги, обломки камыша и крепкие выражения. На этой смехотворной мели происходило настоящее побоище.

Когда все кончилось, Генка, не вылезая на плот, просто поволок побежденную щуку к берегу по пояс в воде. Вскоре из густого ольшаника донеслись его ликующие крики. Я подплыл к берегу и, найдя Генку, ужаснулся. Он был страшен: стоя над тяжело дышащей щукой, приятель свирепо вращал глазами, вздымал над ней руки со скрюченными пальцами и хрипел чего-то на незнакомом наречии. «Царги-царги», – слышалось мне… А щука действительно была отменно хороша.