Соколиный остров

– Слушайте, мужики! Пол-ящика коньяка тому, кто завалит мишку, – натужно выкрикнул рыжий. – Не боись, он ручной.

– Вот и вали своего зверюгу. Не знаем, что ли, мы его! – загудели вокруг. – Самого уложили, так чтобы и других тоже? А потом лечись…

– Не трусь, не трусь, мужики. Коньяк армянский, без обмана. Не пожалею, – твердил свое рыжий, словно бы не слыша выкриков.

– Эх, пропади все! – Чалдон сунул Ваське лисью шапку и вышел в центр круга. Медведь, как бы узнавая его, закивал косматой башкой и, поднявшись, закосолапил к хозяину. Тот сунул ему кусок сахара и весело прокричал:

– Есть-есть еще мужики на Байкале! Становись, парень. Медведь смирный, не обидит.

Не доходя до Чалдона, мишка мягко поднялся на дыбы и привычно закинул лапы на его плечи. Чалдон отвернулся, было, от горячего звериного выдоха, но медведь уже давил его всей своей тушей к земле, воровски подсекая лапой под голень. «Э-э, да ты только это и знаешь», – зло подумал Чалдон и начал резко, с выдохами, раскачивать тяжелого зверя из стороны в сторону. Мишка недовольно крякнул и притерся ближе. Они закружили на месте, человек и зверь. Чалдон, тоскливо чувствуя, что ему не выдержать долго страшного давления, отодвигался от медведя, но тот, зацепив его когтем, упорно держал вблизи, беспрерывно подпинывая лапами в мохнатых «штанах». В этот момент Чалдон заметил, что зверь потерял равновесие, стоя на одной лапе. Он резко толкнул мишку вперед, подсунув сзади валенок, и завалил его на спину. Торжествуя, Чалдон уже вроде бы видел, как зверь падает лопатками на желтый снег, но так же, как и в первый раз, там, у клетки, что-то произошло: мелькнуло, треснуло где-то рядом, а может быть, в голове у Чалдона, и очнулся он уже далеко от круга, у самых ворот. Васька Рыбин растирал ему лицо снегом и выговаривал, причитая почти по-бабьи:

– Ну, чего ты, чего? Коньяка не пил, что ли, дурик? Вот и отвесил он тебе плюху. Ох, и летел ты парень. Думал, костей не соберешь.

– А когда он успел? – вяло спросил Чалдон, мотая головой.

– Когда… В полете извернулся, как кошка. Да и влепил тебе вдогонку. Аж звон пошел. Резкий, дъявол, хоть и косолапый…

Он что-то еще говорил, но Чалдона уже обступили мужики, похлопывали по плечу, теребили одобрительно. Медведь стоял тут же и пристально смотрел на него, словно запоминая. А там, у дома, вдруг взорвались голоса:

– Чего-чего, коньяк гони парню!

– Да не завалил он.

– Мы тебя счас завалим, лис рыжий! Как бы не знали твово зверя, так ладно. Не прощает он проигрыша, сразу бьет, ломает. От нас тоже парню премия будет. Гони!..

– Ладно, уймитесь.

Так же тихо падал крупными лохматыми хлопьями снег. Над синими сугробами, вначале один, а затем и по всей улице, затеплились домашние огоньки, отбрасывая желтые квадратики света в занесенные палисадники. Низкое теплое небо легло на черные ели, придавило мягко избы, дорогу за околицей и зарделось неярким заревом жилья.

В доме, где остановились взрывники-практиканты, невесело собирался народ. Кто, стыдясь, доставал из кармана черствый пряник, кто – кусок желтого сала в хлебных крошках. Владик Костолевский, закрывая подбитый глаз, выставил початую бутылку портвейна и сразу ушел спать, словно драный по весне кот. Юрка Басов не появился.

Наспех сварили на примусе чугунок подмороженной картошки, укрепили оплывшую свечу рядом с небольшой пушистой пихтой и, включив радио, сели кружком у небогатого стола. Где-то там, в далекой златоглавой, уже звенели бокалами, куранты били полночь. На десятом ударе дверь открылась под дюжим пинком, и в избу ввалился Чалдон, хмельной и снежный, словно только из сугроба. За ним семенил Васька Рыбин с ящиком в руках. Среди пакетов с морожеными пельменями, колбасами и копченым салом тускло светились винтовые коньячные пробки. Наступил Новый год…

Соколиный остров

Коротни – это церковь на высоком берегу Волги, старое кладбище с рассохшимися крестами да заросли чернобыльника, в которых чужеродно краснеет битый кирпич. Вот и все, что осталось от селения.

Через пролив, который с пуском ГЭС образовался на месте Ахмыловского озера, виднеется Соколиный остров. По крайней мере, так его называют сейчас. Это тоже бывшее селение, что легко определить по тем же кирпичным обломкам, ямам-погребам, заброшенным малинникам, в тени которых наливается злостью крапива в рост человека. Обрывистый берег острова по верхнему краю зарос ивняком, а внизу тянется пологая песчаная полоса, заваленная кое-где бревнами, вывороченными пнями, россыпью камней и кирпича.

Над довольно унылой равниной острова возвышается Соколиная гора – бугор с настоящими боровыми соснами, кроны которых бывают резко очерчены на фоне долгих летних закатов. Там солнце теряет свою силу. В пасмурные дни, когда Волга нездорово сера, бывает приятно взглянуть на бугор, где краснеют стволы сосен.

В один из августовских дней я приехал сюда и, выйдя из душного автобуса, сразу попал в мир света, простора и ветра, пахнущего теплой водой. Ветер дул с юго-востока, со стороны самой широкой части водохранилища, и волна приходила оттуда уже налившаяся силой, с белыми пенящимися барашками.

При виде этих крутых валов становится ясно, что встать на якоря сегодня равносильно самоубийству – захлестнет, затопит мою «Ак– Идель» с ее низкими бортами.

– Все, приехали, – уныло протянул попутчик – немолодой усатый рыболов, согнувшийся под громадным рюкзаком. Обтерев потное лицо кепкой, он обратился ко мне:

– Ну что, молодой человек, резиновая лодка – посудина ненадежная. Может быть, за ротанами махнем вон на пруд? Там, говорят, и караси на кило попадаются.

– Нет, пожалуй, – после небольшого раздумья отвечаю я. – Попробую все же на Волгу выйти.

– Ну, было бы предложено.

Рыболов, роняя капли пота с красного лица, поправил лямки рюкзака и пошел по направлению к пруду, который начинался сразу за дамбой. Постояв еще немного в сомнении, все же решаю перебраться на остров, а там видно будет.

Спустившись к воде, накачиваю лодку, бросаю ее на прибой, вдогонку, зашвыриваю рюкзак и пытаюсь отплыть от берега. Прибойная волна накрывает меня, и вот я уже насквозь промокший, а лодка полна воды. Отчаянно работая веслами, все же отплываю от берега, где волны сразу округлились, стали большими покатыми холмами. Лишь изредка самая шальная из них захлестывала лодку при резком гребке веслом, но мне уже все равно: я мокрехонек, как и рюкзак с находящимися в нем вещами.

Ветер дул в сторону острова. Подгоняемый им и волнами, я быстро миновал пролив и заплыл через узкую горловину в мелкий травянистый залив, напоминающий старое русло небольшой реки. Укрытый со всех сторон кустами, он был тих. Лишь временами ветерок рябил его поверхность. Здесь можно будет переждать ветер и заночевать.

Когда закатное солнце зацепилось за сосны Соколиного острова, в заливе зачернели спины больных лещей, зашедших сюда, спасаясь от волн. Много было их, обреченных на гибель. Потеряв естественное течение. Волга-водохранилище стала заболачиваться, плодя в своей нездоровой воде ядовитую зелень и бросовую рыбу.

Уже в сумерках я сушу у костра одежду, кипячу чай, потом на углях распариваю прикормку – кашу со жмыхом – в старом ведре, найденном на берегу. Лещ стал на Волге капризен: можешь цеплять на крючок хоть ананас, но если нет прикорма, он не подойдет.

Ветер, наконец, стих. Лишь изредка он шевелил листья ольхи, под которой я устроился на ночлег. Воздух пах особенной знобкой свежестью, напоминающей о холодах и близкой осени. В этой пронзительной свежести есть что-то уходящее, тоскливое, по чему всегда хочется пустить слезу и, расчувствовавшись, написать много сентиментальных строк, что-то вроде этой: «Приближение осени подобно приближению смерти…». Но отчего же тогда, едва припорошит снегом те же унылые ветви и серые кочки, ударит морозец, день заалеет звонкий, словно колотая сосновая плашка, и душа зазвенит, наполнится грудь светлой радостью?! Где тут смерть, которую накликали мокрые вороны да набухлые тучи с моросящими дождями? Впрочем – это пустые рассуждения.