Страница 49 из 67
— Гляди, Иван Петрович, что для тебя поляки изготовили.
Воевода заглянул в ларец и отшатнулся. Двадцать четыре смертоносных ока хищно смотрели ему в лицо. Двадцать четыре самопала, направленные в разные стороны, прислали недоброжелатели за его жизнью. Открой он по неосторожности ларец, и...
— Все заряжены, с запором соединены. К тому пороху в ларец щедро насыпано. Отвёл Господь от тебя смерть-злодейку. Не играть гуслям. Убирайте, стрельцы-молодцы, гостинец.
Шуйский побледнел, метнулся к Куницыну, ухватил за бороду:
— Ах ты, кабанье рыло! Такой ты, сучий сын, мне подарок принёс! Ответствуй, кто подослал?!
— Не ведал! — гнусавый голос посланца задрожал. — Видит Бог, не ведал! Не губи, воевода!
Шуйский отпустил бороду, вытер ладонь о полу кафтана.
«Может, и в самом деле не ведал?»
— Пытать бы его, может, заприметил чего или утаил. — Андрей Хворостинин с угрожающим видом двинулся к перебежчику.
Куницын съёжился:
— Всё как на духу поведал, не губи, воевода! Одно сказать могу, через караулы вели меня два немца, тот, что из полона вызволил, и второй, имя у него такое же, что в грамоте писано.
— Ганс Миллер? — спросил Хворостинин.
— Нет, с кем у государя служил.
— Фаренсбах?! — вырвалось у Дорони.
— Вот-вот, Фрянбренником мой немец его величал.
«Знать, не ошибся я, здесь Юрий, в него у польского стана стрелял», — пронеслось в голове Дорони.
— Что немцы твои? Молви немедля! — поторопил Хворостинин.
— По пути к Пскову они речь вели по-польски. Я ещё помыслил, немцы, а по-польски изъясняются. Язык мне понятен, стал слушать...
— Ну и что выслушал?
— Выслушал немного, говорили вполголоса. Помню только, Фрянбренник укорял моего немца, говорил, подлое дело не принесёт славы пану Остромецкому, испачкает грязью коронного гетмана и обесчестит имя покойного Ганса. Думал, они о побеге от поляков к государю молвят, о предательстве позорном.
— Вот как! — воскликнул Хворостинин, — Ведомо мне, что Иван Остромецкий у них по пушкарскому делу знаток. Не иначе, он, с согласия гетмана, сию пакость сработал и, сказавшись немцем, передал через полоняника ларец да прикрылся именем, кое ему Фаренсбах подсказал.
Лицо Шуйского побагровело:
— Пакостники! Лисы подлые! Исподволь извести удумали! Не выйдет! Саблей! Саблей решим, кому умереть.
Куницын, испуганный вспышкой воеводской ярости, рухнул коленями на снег:
— Смилуйся, князь! Не губи душу православную! Не по своей вине, не ведал, что в ларце.
— Бог тебе судья. Живи. Проводите его.
Дороня шагнул к воеводе:
— Не верь ему, князь! Подлый он человек. Верно молвлю, видели его с татарами. Мне свидетель Хворостинин Дмитрий Иванович.
Шуйский бросил взгляд на Старко.
— Что скажешь, Андрей Иванович?
— Брат врать не станет, а Дороня верный его человек... Казнить собаку.
— На плаху его! Без суда, — бросил стрельцам Шуйский и повернулся к Сульмену Булганову.
Куницын выхватил из-за голенища засапожный нож и кинулся в сторону воеводы, но на его пути стоял Дороня. Куницын замахнулся. Казак перехватил руку, пригнулся, подцепил противника за кушак и бросил на землю. На помощь пришли стрельцы. Скрутили, поставили на ноги. Хворостинин поднял нож, посмотрел на Шуйского.
— Мыслю, для тебя засапожник точили.
Замыцкий потупил взор.
— Прости, воевода, недоглядели. Мы...
Договорить не успел, перебил Куницын:
— Не на тебя! Не на тебя, князь, руку поднял! На ворога моего. На Дороню Безухова.
Шуйский зыкнул на стрельцов:
— Чего стоите?! Приказа не слышали?!
Куницын вырывался, верещал, молил о прощении:
— Пощади, князь! Каюсь! Был с татарами. Лукавый попутал. Только Господь помиловал, Сашку Косого замест меня у Оки повесили, а я в Литву убег. Не вели казнить, князюшка! Верно молвлю, не ведал, что злодейство супротив тебя удумано.
Следуя приказу воеводы, дюжие стрельцы подтащили Куницына к колоде, на которой недавно стоял ларец, прижали голову к срезу.
Дороня вновь обратился к Шуйскому:
— Воевода, позволь мне. Должок за ним имеется.
Шуйский кивнул. Дороня взялся за рукоять сабли, направился к колоде. Клинок сверкнул на солнце и опустился. Густая парящая струя крови вырвалась из шеи, оросила и оплавила утоптанный снег. Голова упала рядом с колодой, у ног казака. Раскосые серые глаза холодно глядели на Дороню, редкозубый рот щерился. «Как есть демон». Дороня сплюнул, отвернулся, осенил себя крестным знамением.
На крыльце воеводской избы Шуйский приказывал дьяку Булганову:
— Сульмен! Отпиши гетману Замойскому. Я, князь Шуйский, дабы посчитаться с ним за подлости, устраиваемые противу меня, вызываю его на бой...
Поединок не состоялся. Шуйский ждал в условленном месте, Замойский не появился. Позже выяснилось — гетман подъезжал к городу в сопровождении десятка панов, но в ином месте, с уверенностью, что именно его Шуйский указал в письме. Недоразумение и воля Всевышнего развели супротивников. Затея с покушением на жизнь главного воеводы Пскова не удалась, но поляки распустили слух, что устройство сработало, ранило Шуйского, убило Хворостинина и Замыцкого. Зря каркали, Замыцкий ещё послужит Руси, а Андрей Хворостинин Старко усмирит казанцев, повоюет на Кавказе и окончит жизненный путь в Москве через двадцать три года после осады Пскова.
Спустя седмицу со стен заметили большой конный отряд. В городе подняли тревогу. Уж не на приступ ли собрались идти вороги? Всадники остановились у земляных укреплений поляков, ими оставленных. Лишь один из них продолжил путь к воротам Великой башни, им оказался боярский сын Александр Хрущев. Привёз, государев посланец, весть о заключении перемирия в Яме Запольском.
Радостно зазвенели колокола, псковичи ликовали. Наконец-то закончится изнурительная осада. Но ликование оказалось преждевременным. Замойский уходить не спешил и простоял под Псковом аж до четвёртого февраля. Война с Речью Посполитой закончилась. Москва вновь обретала русские города, захваченные поляками, но отдавала Ливонские земли.
В начале дня к Ильинской башне подъехали два десятка всадников. На оклик караульных: «Кто такие?» передовой ответил:
— Казаки, волжские да донские. Открывай ворота, служилый.
— С чего это? — раздалось с башни.
— С того, дурья голова, что поляки ушли от Пскова.
«Поляки ушли», — новость понеслась по городу и вскоре облетела всех жителей, кроме Дорони. Казак всю ночь оберегал город от нападения и не сомкнул глаз из-за непонятной возни в неприятельском стане, а потому велел себя не тревожить. Укрытый овчинным тулупом, он спал на лавке. Крепкий сон был сладок. Во сне перенёсся Дороня на далёкий берег Яика, к жене и сыну. Митька, как и в первую их встречу, пускал струги-щепки, только теперь не в мутную лужу, а в светлые воды реки-красавицы. Сын то и дело оглядывался на родителей и с криком «Плывут! Плывут!» бегал вдоль берега. Ульяна улыбнулась, протянула руку, положила на плечо, и... стала трясти с мужской силой, приговаривая голосом Ермака:
— Вставай, казак, коня проспишь.
Дороня с трудом размежил веки, перед глазами стена.
— Богатырский у тебя сон, Дороня. — Голос Ермака преследовал его и в яви.
«Может, почудилось? Откуда атаману взяться в Пскове? Но если так, то чья ладонь лежит на моём плече?»
Дороня резко повернулся, встал и оказался лицом к лицу с Ермаком. Савелий стоял подле.
— Я говорил, будить не велено, а он... — Старик развёл руками.
Дороня и Ермак обнялись.
— Как в Псков пробились? — спросил Дороня, отстранив от себя атамана.
— Через кого пробиваться? Ушли поляки.
— Вот так весть! А я думал, чего они ночью вошкались. Значит, в скором времени коней в степь повернём.
— А как иначе, только жалованье получим от государя, и в путь. Ждать долго не придётся.
— Значит, будем ждать вместе.
— Будем, только прежде надо остальных казаков собрать да привести в Псков. Я своих воев частью отправил к Печерскому монастырю, часть следом за поляками, проследить, не вернутся ли супостаты. Кроме них, ещё десяток в стане. Нам бы в Псков перебраться, на постой. — Ермак повернулся к Савелию: — Дай совет, хозяин. Как быть?