Страница 33 из 67
Муэдзин с высоты минарета взывал к милости Аллаха, просил защитить правоверных от жестокости, а могилы предков от осквернения, но в этот раз Всемилостивый и Милосердный не внял его мольбам. Да и поздно что-либо предпринимать, ничто не могло спасти город. Горели дома, лавки, караван-сарай, убитые и раненые орошали своей кровью пыль улиц и стены глинобитных домов. Те, кто сопротивлялся, были убиты, кто смогли убежать, убежали, тех, кто попал в плен, согнали на площадь между базаром, мечетью и дворцом правителя. Здесь же делили ясырь. Добыча выдалась богатая. В лавках и на складах купцов нашлось множество товара. Жилища горожан тоже не пустовали. Бухарские и персидские ковры, ткани из Китая, турецкое оружие, кумганы, кувшины, украшения и монеты, одежда кучей складывались у входа во дворец. Тут же по правде делили зажитое между атаманами и казаками. Пленники стояли в стороне, женщины и дети отдельно от мужчин. Сюда-то и подошёл Дороня. Делёж ещё не начался, но вот пожилой казак потащил за руку стройную ногайскую жёнку в синей длиннополой безрукавке. Двое детей с плачем вцепились в расшитый подол материнского платья. Казак попытался ухватить строптивую красавицу за шею, но она увернулась. Белое покрывало соскользнуло с головы. Взору казака открылись длинные смоляные волосы и серебряные, тонкой работы, серёжки.
— О, то добро! — Казак потянул корявые, чёрные от сажи пальцы к уху женщины. Ногайка отпрянула.
Один из пленников-мужчин рванулся к казаку. Его сбили с ног, повалили на землю. Дороня глянул на заступника и с криком «Караман?!» бросился к казакам, растолкал, поднял знакомца из пыли:
— Вот чудинушка, а я его по всему Сарайчику ищу, не ведаю, жив или мёртв! Потому глянуть на полон явился. Думал, если не найду, значит, утёк из города.
Караман, тяжело дыша, промолвил:
— Дороня! Дос! Меня спасал, жена Акгюль спасай! Дети спасай! Моя мало-мало акча прятанный есть, тебе дам! Ему дам! — Караман указал на пожилого казака. — Спасай, Дороня!
— Постой. — Дороня прервал речь крымчака, шагнул к казаку: — Оставь их.
Казак продолжал стоять с протянутой рукой, лицо выражало удивление.
— Ты кто такой!? Мне, Науму Губарю, казаку атамана Саввы Волдыря, указывать, что со своим ясырём делать!
— Дороня это Безухий, Ермака сотоварищ! — бросил кто-то из разношёрстной толпы казаков, тех, что собрались поглазеть на пленных.
— По мне, хоть безносый! — светло-карие глаза Губаря налились кровью, раздвоенная русая борода прижалась к впалой груди, почернённая сажей рука потянулась к сабле. — Топал бы ты мимо.
Лицо Дорони побледнело, взгляд похолодел, ладонь скользнула по ножнам.
— А ну подайся! Что за колгота?! — густой голос остановил стычку. Высокий кудлатый казак с серьгой-кольцом в левом ухе вклинился между противниками.
— Кто тут моих казаков замает?! Укажи, Наум, обидчика! — Сурового вида крепыш с татарским лицом встал рядом с кудлатым казаком. К ним присоединился сухощавый, русоволосый атаман Матвей Мещеряк. Он-то и успокоил крепыша:
— Охолонь, Савва, прежде дознаемся, чья вина.
— Твоя правда, Матюша, — согласился Волдырь.
Кудлатый ожёг взглядом Дороню, затем Губаря.
— Никак решили без меня, Ивана Кольцо, дуван дуванить. — Обратился к Савве, шутливо изрёк: — Зови, Волдырь, остальных атаманов, пока нас казаки без зипунов не оставили. — У Губаря спросил: — Что тут у вас?
— Вот, за басурманина заступается. Ясырку забрать не даёт.
Кольцо перевёл взгляд на Дороню, кивнул в сторону Карамана:
— Кто он тебе?
— Сотоварищ давний. Это жена его и дети...
— То любо, что вызволить хочешь, только и обычаи казацкие тебе ведомы.
— Долю свою за бабу с робятками даю.
— Мало! — подал голос Губарь. — Зря я, что ли, за ними в тандыр лазил, руки марал.
Дороня упорствовал:
— Караман деньгу даст. Отпусти.
Губарь не уступал:
— Кто знает, сколь у него монет спрятано? Может, там золотой, а может, и вошь с блохой. Не отдам.
Дороня сорвал с головы шапку, бросил о землю:
— Забирай коня! У ногайского мурзы отбил.
Казаки загалдели:
— Соглашайся, Наум!
— Видели мы того коня! Добрый конь!
— Бери коня!
— Отдай жёнку!
— Тебе, старому, она ни к чему!
— Небось заржавела сабелька, в ножны не полезет!
Дружный хохот разлился по площади.
Кольцо хмыкнул, Волдырь и Мещеряк не удержались, прыснули от смеха.
Губарь погрозил в толпу кулаком:
— Уж я вам, чертяки! Я ещё своей сабелькой помашу.
— Махать станешь, поглядывай, чтобы не отвалилась!
Новый всплеск смеха вырвался за площадь, на улицы разорённого города.
Лицо Губаря подобрело:
— Вот ведь, ни ткаха, ни пряха, а язык как плаха.
— Не упрямься, Наум, прибыток верный, — высказался Волдырь.
— Добро, атаман, будь, по-твоему. — Губарь кивнул Дороне: — Забирай, твоя ясырка.
— Аке! Дядька! Дороня! — молодой голос остановил казака.
Безухов обернулся. Из толпы пленников выбрался рослый отрок в изношенном каптале. Вздёрнутый нос, россыпь веснушек на загорелом лице, брови-былинки, глаза... Не иначе Прохор на него смотрит. В горле перехватило, будто аркан накинули. С хрипотой выдавил:
— Аникейка?
— Я!
Аникейка снял малахай, обнажил копну светло-русых волос.
Дороня сграбастал отрока, прижал к груди, вдохнул кошомно-кизячный запах.
«Уж и Провидение ли это Господне, в один день и Карамана, и Аникейку встретить?»
— Погляди-ка, все ногайцы ему сотоварищи, — произнёс недоумённо Губарь. — Может, ты басурман скопом выкупить удумал?
— Не видишь, русских кровей отрок, — осадили Губаря из толпы.
Дороня поднял голову, утёр слезу:
— Жены моей братнин сын. Из Москвы в полон угнали. — Отнял Аникейку от себя, повёл его в сторону, к мечети. За ним потянулся и Караман с семейством.
Один из пленников крикнул по-ногайски:
— Караман! Предатель! Подлый шакал! Урусуты твои друзья, ты привёл их в город! Мы покараем тебя за измену!
Дороня обернулся к Караману:
— Кто это?
— Фархад, враг мне, хотел моя Акгюль в жёны взять. Я тебе на Москва сказывал. Ногайцы говорят: «Волк линяет, а нрав не меняет». Фархад злой был, злой остался, а злом добра не наживёшь.
— Может, головы его лишить?
Караман замахал руками:
— Не убей! Не убей! Не надо!
— Твоя воля. — Дороня вновь повернулся к Аникейке: — Мамка где? В Сарайчике? — Он надеялся, что удастся найти и Меланью, но ответ юноши не обрадовал:
— Бухарцам продали, а меня Караман-ака выкупил. Обещал в Москву отвезти.
— Эх, Меланья, Меланья, что я Прохору скажу.
Караман шагнул к Дороне:
— Вот, Аникейка тебе отыскал. У улан Зейнадин был, он отдавать не хотел, говорил, сильный джигит, много стоит. Я просил, акча, кон, баран давал, Аникейка забирал. Тебе возить хотел, не успел. Аникейка мать в Бухара продавали. Она теперь, как песчинка в степи, никак не найти. Плох. Твой жена, дочь тоже не нашёл...
— Зато я нашёл.
Караман хлопнул в ладоши:
— Ой, хорош! Моя твоя рад.
— И я рад. А за Аникейку благодарствую.
— Э-э! Какой благодарствую, ты меня, моя жена, дети спасал.
— Ты-то теперь куда?
— Не знай. Ногаи не простят. Скажут, с казак-урусут дружбу имеешь. Фархад, родня мстить будут, Акгюль отнимут. Плох. Вы разор делали, ногайлар убивали. Мой дом жгли, товар, кон брали. Зашем? Зашем ногайский земля забирал, Сарайчик приходил?
Дороня вскинулся, перед глазами встала охваченная пламенем Москва, вспомнились павшие соратники, Евлампий — отец Ульяны, дочь.
— Зачем!? — Ткнул пальцем в Аникейку, сказал: — У него спроси... Почему ногайцы и татары на Русь многие годы ходят?! Почему веси, города и храмы наши разоряют и жгут?! Почему русских людей в полон уводят?! Не в Сарайчике ли многие из набегов затевались?!
— Люди жадный, хан жадный, бий жадный, нурадин жадный война делает. Жаман киси война хочет.
— Верно молвишь. От жадности война, от войны ненависть. Сам же в степи рек при первой нашей встрече: надо торговать, дружбу водить.