Росстани

Дорога до Зашейка отвратительная.

А центральная улица в поселке замечательная. Трас-са-трассина. Асфальтированная. Километра полтора. Как взлетная полоса. Гладенькая. Ровнехонькая. Блещет зеркалом под ярким солнцем. Посередь тысячагектарных лесотундры и непролазных болот. Типа – мы тоже не лыком. Типа – и у нас не хуже. Это директор леспромхоза так думает. Он и «Волгу» белую себе по случаю прикупил по той же причине – «не лыком» и «не хуже». На пароме перевез. На работу ездит. По той самой «взлетной полосе». Метров триста. Утром – от дома до конторы. Вечером – от конторы до дома.

Дорога до Зашейка отвратительная.

А вид вокруг замечательный. Для Рериха с Кентом – в самый раз. А за неимением оных – и для Данилы, значит.

Сон, который Дане только-только начинал сниться дома с час назад после бессонной ночи, таким же был. Как дорога с видом. И отвратительным и замечательным.

Подняли Данилу. Не дали киношку досмотреть. В Зашеек отправили. И картинку с натуры спокойно написать сейчас – ну, никак не дают. А так хочется.

Едет Данила. Только глазами по сторонам хлопает – фотографирует.

Вдоль дороги – рыжие болота до синего неба. Бродят по ним реденькие скелеты черных деревцев. Бродят, зачем-то обходят голубые глазища болотных ламбушек. На дорогу не выходят. Но смотрят на проезжающих со вниманием. То ли завидуют им. То ли не завидуют.

«Ну, да. А тут уже песенка, должно быть, быть должна…» – Шведов даже начал подбирать симпатичные рифмы к Васиным матюкам.

Дорога до Зашейка отвратительная.

А настроение у Данилы замечательное. Что-то ждет там, впереди? Природа вокруг дикая, девственная, а впереди – дело важное, гуманное, только Дане одному сейчас и доступное. «Никто, кроме меня!» – романтик, блин.

А на-ко вот, хлебни!

Запах крови.

Сладковатый такой. И совсем не неприятный вроде запах, не противный. А все равно – жутковатый, молчаливый, гнетущий запах свежей крови.

На операциях, в секционной, да и из всяких собственных и чужих, мелких и не очень, ран – Даня крови насмотрелся и нанюхался. Но раньше этот запах был совсем другим.

Здесь же, сегодня, кровь пахла по-другому. Запах был незнакомым. Но Даня догадался, что это за запах. Этот запах был предвестником смерти.

Точно. Именно – предвестником. Ее, неминуемой.

Данила теперь сможет узнать его. Этот запах. И узнает. Потом. Позже. И не один раз (на соседнюю с больницей улицу примчится спустя пару месяцев Шведов по вызову, всего через минут пять после выстрела, кровь из живота будет вытекать толчками, много ее будет, очень много, глаза застреленного тела, но еще не покинутого любопытствующей душой, удивленно выпучатся на Данилу, а он, сунув руку между ребер, будет качать, качать, качать уже пустое тряпичное сердце, вдыхая шумно этот запах, и уже понимать по этому запаху всю бесполезность своих действий).

А сейчас Даня втягивал его, запах этот, принужденно, не понимая, морщиться ему или нет, наклонившись над одной из пациенток, щупая ее пульс и раздумывая – с чего начать.

Обе женщины лежали на носилках на полу в приемном покое, без сознания, с густо и полно темно-красным пропитанными бинтами на голове и с такого же цвета студнями под головами. А еще кровь капала на пол – чужая, не их кровь, донорская – из плохогерметичных толстыми иглами проткнутых флаконов. И еще стекала по резиновым оранжевым трубкам многоразовых капельниц.

Повернувшись и сделав шаг к другой пациентке, Шведов наступил в лужу крови. Ногу не стал убирать. Наклонился. Пощупал пульс и у этой.

Решил брать в операционную ее – помоложе, и пульс у нее не такой тонюсенький, как у первой. С шансом девушка, с шансом. Надо брать первой.

Странной была эта его белая горячка. Еще накануне, получается, началась. Говорят мужики, он еще вчера на работу топор принес. Наточил. Ночью встал. Достал из-под кровати припасенное орудие. И четыре раза сонной жене рубанул по голове. Потом в комнату к дочери пошел. Она с мужем спала. Начал с зятя. Да тот в последний момент проснулся, руку подставил, ногой пнул. Вскочили они. Дочка сразу в ванную с криками убежала, заперлась на защелку. А муж ее с окровавленной рукой без пары пальцев на лестничную площадку рванул, вроде как на помощь звать. А дверь-то за ним захлопнулась. Пока соседи-мужики появились, пока дверь ломали, тот, свихнутый, спокойненько защелку в ванной выбил и еще восемь раз – по дочери. Пока та не затихла. Топор бросил. Пошел на кухню. Сел на табурет. Закурил. Тут и подоспели те, кому надо было поспеть. Надо было. Да только не так поздно.

Все это Даниле рассказывал местный хирург Миша, пока они с ним к операции готовились.

Миша уже в годах – за тридцать Мише. А вот хирург Миша – еще совсем молодой, второго года всего хирург. Раньше, до медвуза, служил Миша несколько лет фельдшером на флоте. Миша очень похож на лубочного боцмана и немножко на Василия. Вот только глаза у Миши с другого лица. Глаза у Миши очень печальные.

Начать решили без промедления, не дожидаясь вертолета с нейрохирургом из областной больницы. Прилетит, подключится. До того как его руки специальные понадобятся, еще кучу черновой работы надо проделать.

Две вены центральные. Кровь с растворами струйно. Трубу в трахею. Мешок в руку. Калипсол. Ну, все. Поехали…

Баба Дуся, бабушка Данькина, с таким же звуком чай из блюдечка прихлебывала. Наконечник операционного отсоса в Мишиных руках втягивал из глубоких ран молодой женщины сгустки крови, мелкие осколки костей, волосы и разбитое мозговое вещество. Кусочки белого и серого вещества. С обрывками мыслей и памяти. Может быть, в этих обрывках – веселые серые глаза ее молодого отца и пахнущие махоркой его усы, каждый раз щекочущие ее пухлую щечку и прозрачное ушко, когда она падает испуганная в его руки, ими же, сильными и добрыми, подброшенная в небо. А может быть, в них – в кровавой сетке сосудов выпученные бельма, и клокочущая пена из скрипучего оскала гнилых черно-желтых зубьев, и летящее в переносицу уже тусклое грязное лезвие топора с прилипшей багровоседою прядью матери…

– Ну, че там? – Колпак у Миши мокрый от пота. За руками своими он будто со стороны наблюдает. А они дело свое делают. Четко. Красиво. Кажется, их можно одних оставить. Без Мишы.

– Нормально. Давление держит. – У Дани надежда в голосе. Чует, что запах крови изменился, жуткости в нем поубавилось. С удовлетворением смотрит под операционный стол на банку с катетером. – Моча, вон, пошла…

– У меня тоже сейчас пойдет. – Хирург усмехается. Уже четыре часа в напряжении. Без шутки – никак.

– Катетер поставить вам, Михаил Федорович? – Анестезистка подключается. В таких случаях субординацию нарушать не возбраняется.

– Борисыч, я че думаю. – Миша глянул на банку отсоса наполненного кровавой с серо-белыми включениями кашей, – мужик бы точно уже коньки откинул. Смотри, мозгов сколько откачали. А бабе – хоть бы хны. Лишнее только убрали. Ей и оставшегося – выше крыши.

Вот она, необходимая разрядка. Маски марлевые у Миши и Дани заколыхались. Операционная сестра, дама солидная, старой закалки, не соглашается с выводом хирурга, бурчит что-то в ответ – то ли не довольная возникшей ненадлежащей атмосферой, то ли обидевшись за прекрасную половину. Но тоже радостно оживляется – глаза над маской выдают.

Даня думает.

Глаза в операционных – самые главные. Все остальное закрыто, скрыто, укрыто. Открыто только операционное поле. И глаза. Кровавая рана. И глаза.

Если на Джоконду надеть халат, колпак и маску, понятно станет, отчего картина гениальная.