Страница 19 из 21
– Садитесь все скорее, надо утекать что есть духу. А то придется платить за потраву, да еще и шею накостыляют…
– Анафема ты собачья, накажи меня Бог! – с отчаянием воскликнул машинист и поднес к лицу кучера судорожно сжатый кулак.
С версту мы промчались чуть не в карьер. Кнут без перерыва свистал в воздухе и безжалостно хлестал несчастную лошадь по бокам.
<…> Версты через две Ефим поглядел на небо и проговорил:
– До ночи мы на постоялый двор не поспеем.
Машинист так и подпрыгнул на своем сиденье.
– Не поспеем? – испуганно проговорил он. – Где же тогда, накажи меня Бог, ночевать будем?
– А я почем знаю? Должно быть, в степи заночевать придется, – спокойно и даже равнодушно ответил Ефим.
Машинист заметно побледнел.
– Может быть, до хутора доедем? – спросил он.
– И до хутора не доедем: проспали.
– О, чтоб тебя, проклятого! Чтоб ты скис, чертов сын! Чтоб ты… накажи меня Господь…
Из машиниста, как из мешка, посыпались брань и укоризны.
– Как хочешь, а поспешай, – проговорил он решительно и строго. – Куда-нибудь приткнуться надо. В степи я ночевать боюсь… Так и знай, что боюсь, накажи меня… С нами дети чужие: им нельзя в степи ночевать. Егор Михайлыч узнает, так он тебя со свету сживет…
По бокам злополучной лошади опять зачастил кнут. Солнце уже заметно склонялось к западу, и Ефим не без тревоги поглядывал на него. Прошло несколько времени – и лошадь, выбившись из сил, пошла шагом. Машинист заволновался. А тут еще и Антоша прибавил ему тревоги, сделав неожиданное заявление.
– Пить хочу. Дайте воды.
– Пить? – встревожился машинист. – Вот тебе и раз! Где я тебе возьму воды в степи? Тут близко ни одной криницы нет. Отчего ты, накажи меня Бог, в слободе не пил, когда проезжали?
– Тогда не хотелось.
– Ну, и дурак, что не хотелось. Теперь жди, покамест до какого-нибудь хутора доедем. Тогда и напьешься… Вот еще наказание…
Заявление брата напомнило и мне о воде; я тоже вдруг почувствовал жажду – и это сразу испортило наше хорошее настроение духа. Теперь уже все – и степь, и дорога, и люди, и лошадь – стали казаться нам скучными и неприятными. Выходило так, как будто бы мы кем-то и чем-то были обижены, и оба мы нахохлились. Ефим поглядел на нас с состраданием.
– А вы, паничи, кислицы поешьте: вам легче будет. Все равно как будто бы напьетесь.
– Что это за кислица? – спросил Антоша.
– Трава такая в степи растет. Погодите, я сейчас вам нарву… Тпру!..
Ефим остановил лошадь, соскочил с дрог и побежал в сторону от дороги, в степь.
– Куда ты, чертов сын? – свирепо закричал машинист. – Тут поспешать надо, а ты… Да я тебя за это убью, накажи меня Бог!..
– А вы покамест выпейте, – крикнул на ходу Ефим. – Я скоро…
Машинист сразу успокоился, перестал протестовать и начал возиться со штофом. Через три минуты мы с Антошей жевали какие-то кисленькие листья, похожие на листья подорожника. Во рту как будто бы посвежело и похолодело, как от мятных капель. Приятное ощущение было, однако же, непродолжительно: его заменила какая-то горечь и жажда усилилась. Мы повесили носы.
Но мы не знали, какой неожиданный сюрприз ждет нас еще впереди.
На юге летние сумерки очень коротки, а в этот вечер они наступили гораздо скорее, нежели всегда. Солнце село в темную, почти черную тучу, и в природе стемнело как-то сразу. Ефим поглядел на эту тучу и крякнул.
– Что такое? – встревожился машинист и тоже стал смотреть на запад.
Кучер промолчал и только пощупал у себя под сиденьем. Машинист пристально следил за его медленными движениями, затем что-то сообразил и вдруг заревел не своим голосом.
– Убью, ежели нас захватит! Накажи меня Господь, убью!..
– Разве же я виноват? Это от Бога, – флегматично процедил сквозь зубы парубок.
– До Ханженкова хутора далеко еще? – взвизгнул машинист.
– Должно быть, верстов восемь будет, – тем же тоном ответил Ефим. – Только это в сторону.
– Сворачивай в сторону, чертов сын… Все равно… Хоть ты тут тресни, а до жилого места довези…Убью… Я страшно этого боюсь… Накажи меня Бог, боюсь.
– Хоть и сверну, так все равно не доедем. Лошадь заморилась. Придется где рысью, а где шагом.
– Ах, ты Господи, напасть какая! – заныл машинист. – И надобно же было такому горю случиться?! И как назло я с собою ничего не взял… А чтоб тебе ни дна, ни покрышки, убей меня Бог…
Он вдруг стал неузнаваем. То он поглядывал на запад, нервно крестился и обращался ко всем угодникам с мольбою о том, чтобы что-то миновало, то разражался неистовой и отчаянной бранью.
– Понимаешь, морда твоя свинячая, что я боюсь?! – повторял он, обращаясь к Ефиму.
– А вы выпейте: тогда не так страшно будет, – посоветовал тот.
– Разве что выпить… Вот, прости Господи, неожиданная напасть… Не дай, Боже, помереть в степи без покаяния…
Антоша и я слушали эту перебранку, разинув рты, и никак не могли понять, чего ради волнуется машинист и что именно так испугало его. Пока он для возбуждения храбрости булькал из штофа прямо в горло и угощал кучера, мы тоже поглядывали на запад, но ничего там не видели, кроме самой обыкновенной черной тучи, заметно увеличивавшейся в размерах. Не видя в ней ничего опасного, я, в те времена уже читавший Майн Рида, стал придумывать какое-нибудь воображаемое приключение, но машинист не дал разыграться моему воображению и обратился к нам с непонятным, но тревожным вопросом:
– У вас, дети, есть что-нибудь?
– Что такое? – спросили мы в один голос.
– Пальтишки какие-нибудь или что-нибудь такое, чтобы укрыться?
– От чего укрыться?
– Ах, Боже мой, какие вы непонятные!.. Промокнете… Не видите разве, какая туча находит?
– Нет. Мы с собою не взяли.
– Ну вот, накажи меня Бог… Как же теперь быть?
В голосе машиниста слышалось отчаяние.
– Что же мне с вами делать? – повторил он. – И как же это вас папаша и мамаша без всего отпустили? В уме они, убей меня Бог, или нет?
Мы промолчали, и я почувствовал страшную неловкость. Перед отъездом нам было приказано взять с собою наши драповые серые гимназические пальто; мать даже выложила их в столовой на самое видное место и несколько раз повторяла мне, как старшему, чтобы я их не забыл. Но в момент отъезда, за прощаниями и за сутолокой, я совсем забыл исполнить это приказание, и наши пальто так и остались в столовой. Родители, провожая и благословляя нас, тоже забыли о них – и мы уехали в одних только мундирчиках…
Перспектива промокнуть была не особенно приятна для нас, и Антоша уже смотрел на меня своими большими глазами и с укоризной.
– Отчего ты не взял? – спросил он меня с упреком.
– А ты отчего не взял? – огрызнулся я.
– Я забыл.
– И я забыл.
Слово за слово, и дело у нас дошло до ссоры. Переругались мы порядочно и, главным образом, потому, что ни один из нас не хотел признать себя виноватым, а туча надвигалась, и волнение машиниста передалось и нам. Ефим же смотрел на нас с заметным состраданием. Выразилось оно в том, что в то время, когда растерявшийся машинист потребовал самой быстрой езды, он остановил лошадь, слез с дрог и начал копаться в своем сиденье. Первым делом он отложил в сторону грубую коричневую свитку, без которой ни один хохол не пускается в путь. Потом достал мешок и небольшую рогожку. Последние два предмета он протянул нам с ласковым приглашением:
– Вот вам, паничи, заместо пальтов. Как дождик пойдет, накиньте на плечи. Оно не так промочит…
Машинист смотрел на нас и на своего запасливого возницу не без некоторой зависти. Оказалось, что и он, отправляясь в дальний путь, не захватил с собою никакой верхней покрышки, вероятно, рассчитывая на неизменно хорошую погоду и на ночевку под кровлею. Долго он стоял и раздумывал, с тоскою и с нескрываемым страхом поглядывая на разраставшуюся тучу, и затем стал довольно красноречиво смотреть на свитку Ефима. Но Ефим делал вид, будто не замечает этого взгляда. Впрочем, его жалостливая душа откликнулась и тут. Он посоветовал машинисту сделать себе покрышку на случай дождя из того холщового длинного рядна, которое было разостлано на сене во всю длину дрог. Машинист ужасно обрадовался, согнал нас с наших мест и стащил дерюгу. Сидеть пришлось теперь прямо на сене.