Таша

— Ты не думай, я не хотел вводить тебя в такой страх, — хмыкнул невесело, — да только дар мой, сила моя к тебе потянулась. Она и водила тело. Ведун до конца помереть не может, пока свою силу не передаст кровным. А то душа покоя не найдет, не уйдет на перерождение, маяться будет. Или время нужно, чтобы заранее сложный обряд провести, отдавая ее чужому человеку. У меня его не было… времени.

Передай нашим, что я степнякам в руки не дался… там знают про это. Четверо варнаков было и только один из них — чужой. Остальные, видно, просто лихие люди, купленные. Скажи пусть ведуны сторожатся — вона куда уже доползло сучье племя. Под лед в полынью я сам кинулся — понял, что не уйти будет. А это все же меньшее зло… Если бы не ты, стелился бы я смертным туманом над озером, ползал привидом… людей пугал. А ты отпустила меня, спасла душу.

— А я что — кровная вам? — с надеждой спросила я во сне.

— Нет… нет. Просто ты светом солнечным целована. Я не про то, что сильно рябая да рыженькая. Ты вспомни — все растет под твоей рукой, как грибы после дождя. Приготовленная тобою еда вкуснее любой другой. Спроси у ведуна — кто такие фэйри? У нас с тобой души родные, вот сила и потянулась к тебе. Только плохо, что мертвым телом передана была. Сильно плохо, за это и прошу прощения. Моя бы воля — пусть бы лучше скитался неупокоенной душой.

— А почему все так плохо?

— Нельзя долго говорить с покойниками. Вот потому и плохо… А у тебя дитя… да и по силам ли тебе такое будет?

На этом сон и закончился, а наутро я не смогла встать с постели. Слаба была, как новорожденный котенок, руки поднять не могла. Тетка Лешка пришла узнать, что со мной, почему не иду работать? Прислала потом по моей просьбе ведуна, и я рассказала ему о своем сне. И с той поры — почти три оборота луны прошло, он так ничего и не ответил мне. Видно, выяснял, и это было не так-то просто.

Когда стала дорога после весенней распутицы, ведун велел мне собираться. Сказал, что поедем в столицу. И я вдруг пожалела о своем спокойном житье здесь. Поселение, которое они называли городом, мне нравилось. Оно мало отличалось от нашего села. Просто дома чуть богаче да больше, да еще выселки и хутора вокруг. Я часто выходила за ворота и уже почти освоилась. Тетка Лешка посылала купить то то, то это, чтобы не бегать самой.

Мимо проходили, пересекаясь вблизи городка, два оживленных торговых тракта. И часто торговцы распаковывали одну-две телеги, чтобы продать свой товар поселковым жителям. Так что на небольшом торжище всегда можно было увидеть что-нибудь новенькое. Хоть мне и не нужно было ничего для себя, но просто глянуть было любопытно. На красивую одежду, обувку из цветной кожи, бусы и ленты, дорогие шали… Я держала их в руках, любовалась яркими красками, гладила рукой, мысленно примеряла на себя — хотелось, чего уж там… Как любой женщине хотелось бы на моем месте. А особо притягивали глаз обручальные платы — красивые, узорчатые, часто просто драгоценные. Такой бы на плечи, да чтобы он накинул…

Выходить за ворота одна не боялась — меня словно не видели. К тому, что не нравлюсь парням, я привыкла еще у себя. И почему женщинам здесь не была интересна, тоже поняла — перекрестье путей же. Жители городка привыкли часто видеть новые лица, новых людей. На въезде в поселение настроено было харчевен, где заодно можно было и заночевать. И там часто останавливались приезжие. Меня, очевидно, тоже считали такой.

В новую дорогу я по-женски спрятала косы в легкий плат, как велел ведун, и собирала в сумы одежду, прислушиваясь к себе — смогу ли выдержать долгую тряску? Тогда я сильно уставала, не высыпалась толком, а это еще легко было ехать — по снегу да на полозьях. А сейчас еще и подташнивало с утра, а стоило только представить себя на подпрыгивающей телеге, затошнило уже порядком, и я проскочила к горшку. За этим делом меня и застал ведун. Я уже знала его имя, но не называла его им, раз ему так хотелось. Прополоскав рот водой, умылась, вытерла воду с лица и прохрипела:

— Извиняйте, последнее время…

— Дело обычное. И… Таша, я понимаю, что будет тяжко в дороге — ехать долго. Только знай, что с тобой в одной телеге будет моя жена и она тоже в тягости. Не мучил бы вас обеих, если бы мог. Но меня отзывают отсюда и велели с собой привезти тебя. Ослушаться я не могу… ты тоже. Я озаботился вашим здоровьем, не сомневайся. Зелье от тошноты сготовил, еда будет вам та, от которой не станет плохо. Поедем не спеша, намостим вам под бока сена…

Я видела, что он маялся своей виной. Скорее, переживал не столько за меня, как за свою жену — что тоже будет трястись через полстраны. И поспешила успокоить:

— Я собралась уже. И вы же знаете, что мне сильного ведуна искать нужно. Так что я вас век благодарить буду, если довезете туда, где его можно найти.

Он повеселел, улыбнулся, построив брови домиком:

— С утра выступаем. Хорошая ты девочка, рыжуля, — похвалил меня и, посерьезнев, велел вдруг: — Назови имя отца твоего ребенка, Таша.

Я тоже перестала улыбаться, покрутила головой — не скажу, не положено. Ни моя мама, ни бабушка когда-то, ни я сейчас не знали — свободен любимый, женат или, может, у него есть невеста? Не осуждали за то, что такое возможно — любви и свадьбы нам никто не обещал и не обманывал. Так что и у нас не было права рушить жизнь того, кто согрел, приласкал, когда другие отворачивались, да еще и подарил великое счастье — дочку.

Жена у ведуна была молчаливая и спокойная. Чем-то схожая с виду с ним же — русая, светлоглазая, невысокая. За два дня, что ехали вместе, мы с ней почти и не говорили. Срок у нее был больше моего — под одеждой уже обозначился небольшой живот. И ей тяжелее давалась дорога, поэтому мы часто останавливались и ведун прохаживал ее шагом, обнимая и ласково уговаривая потерпеть. Глаза у него были неспокойные и виноватые, хоть он и улыбался, успокаивая жену.

Если бы я захотела, мне было бы с кем поговорить— с нами, охраняя наш малый обоз, ехали на конях Микей и Хоразд. Окрепнув, они возвращались в отряд столичной стражи. Где-то там жили их семьи. Оба часто поглядывали на меня, таясь от ведуна, будто делали что-то недозволенное, и я старалась не думать об этом, не придавать значения тому, как они себя ведут.

Обоз состоял из трех повозок — на одной ехали мы с Марутой, другая была заполнена их семейным скарбом, третья везла брата ведуна, который мог уже сидеть, хотя чаще лежал — слабый еще и тоже молчаливый. Такая, видно, у них была семейка. Трое сильных стражников на конях были достаточной защитой от лихих людей. Ведун сказал, что на этих дорогах давно уже не озоруют. Слишком хорошо охранялись проезжающие обозы, нанимая ведунов, слишком большой кровью давались раньше грабежи. Потому перестали и пробовать.

Он как раз подъехал к нам и сказал, что впереди небольшой лесной хутор в шесть домишек, и там… а я схватилась за голову и замычала от боли. Она закружилась, и я то ли сомлела, то ли просто забило что-то памороки, но я уже видела перед собой не ведуна, а чужого мужика, совсем мне не знакомого до этого. Высокий, патлатый, с беспокойными темными глазами и горбатым носом, он виднелся у дороги и, не смея подойти ближе, говорил оттуда, проплывая мимо лесных деревьев вместе с нашей повозкой. Я во все глаза глядела, почему-то совсем не страшась его, хотя привида видела в своей жизни впервые. А мое оцепеневшее тело лежало, придавленное уже знакомой нездешней тяжестью. Его слова отдавались в голове болью:

— Помоги, не дай сгинуть без поминального обряда, без надежды возродиться… чтобы семья могилы моей не знала. Чтобы звери кости растащили. Не оставь, добрая душа, — просил он меня, — скажи на хуторе, что недалеко от того дерева, что с большим дуплом у корня, медведь меня задрал. Там и зарыл в хворост. Худой… голодный с зимы…пусть сильно сторожатся… — таял туманом, размывался, рассеивался, а меня больно били по щекам, в лицо прыскали изо рта водой.