Таша

Уже за городом сорвались в галоп и понеслись… по команде Таруса меняя на ходу конский шаг. Глухо били лесную дорогу конские копыта, мелькали по ее обочинам деревья, сливаясь в серовато-зеленую стену. Возле столицы леса были редкими и светлыми — чищенными от сухостоя и старых деревьев. А дальше становились глухими и темными, с сильным и влажным лесным запахом. Но дорога не менялась — оставалась такой же проезжей — обихоженной.

Первый день дался мне тяжело. По стольку сидеть в седле я все же не привыкла. Когда, наконец, остановились, не могла заставить себя поднять и перекинуть ногу через седельную луку. Ведун подошел, потянулся помочь, а только я вдруг взлетела в руках невидимого друга… он отнес меня и легко опустил на большой пень. На поляне, где тот доживал свой век, командир решил остановиться на ночлег.

Тарус хмыкнул, глядя на это, подошел все же ко мне и протянул нож в ножнах из тисненой темной кожи. Их кончик был высоко окован серебром, на котором ясно просматривались тонко прорезанные морозные узоры. Из богатых ножен выглядывало такое же светлое навершие рукоятки ножа.

— Тебе, — сказал коротко, вложив в мою руку.

— Не нужно, у меня уже есть — Мастер озаботился. Забери, — протянула я ему оружие обратно.

— Это не от меня. Не разбрасывайся таким — эта сталь из Дамоскла. Не просто красива, но и крепче ее нет — хороший клинок рубит.

— Зачем мне рубить клинки? — прошептала я, уже понимая, от кого очередной подарок.

— Ты и не руби… Просто вынь и полюбуйся, нам тоже разреши. Такую красоту не часто увидишь.

Подошли другие воины, обступили нас. С интересом наблюдали, как выпростала я из богатых ножен узорчатый клинок. По серебристой стали змеился темный замысловатый узор. Мужики зашептали, потянулись руками и долго еще рассматривали оружие. Им это было близко, они знали в нем толк.

А я помогала накрыть поляну к ужину — резала хлеб, сыр и пахучее вареное мясо из отрядных запасов. Раскладывала круто вареные яйца и зелень на провощенной холстине, раскинутой на конской попоне. И не понимала — куда делась моя вина перед Юрасом?

Я раньше чуяла ее в себе, как постоянное беспокойство и недовольство собой. Она ушла, потому что он принял мою просьбу о прощении и не держит больше обиды на мои злые речи? Почему вдруг отпустили даже заботы о родных мне людях, а главным стало — достичь того, за чем мы едем сейчас? А все, что мешало думать только об этом, осталось позади? Оттого, что я знала — он позаботится о них, о сыне? Я будто стала свободной ото всех долгов и тяжелых мыслей. Не жалела сейчас ни о чем.

Засыпала в отведенном мне небольшом шатре безо всяких тревожных дум. Укуталась в теплое одеяло, что сняли с вьючной лошади, подложила под голову сложенный подушкой воинский плащ… уснула сразу же.

Место, к которому мы, наконец, добрались, и правда оказалось почти непригодным для жизни. Кругом были одни каменистые пустоши, покрытые стелящейся по земле, прижимающейся к ней узловатой порослью. Ветра не давали ничему живому подняться высоко над землей. Она скрипела под ногами мелкой каменной крошкой и рвала обувь ребрами острых скальных выступов. Правда, как и рассказывал во время нашего путешествия Тарус, от дома, где проживала раньше стража и до всех трех маяков были расчищены проходы. По ним каждое утро добиралась смена — конными. Высокие крепкие строения маяков стояли очень далеко друг от друга — ехать нужно было долго. Но все равно стражники жили в одном доме. Здесь, среди камней, на морском юру, в природной неприкаянности и неуюте хотелось держаться вместе — рядом. Сейчас в проходах кое-где виднелись небольшие валуны и каменная крошка, очевидно — последствия бури. Проходы просто нужно было немного обновить.

Дом, длинный и низкий, под тяжелой крышей из прессованной и обожженной глины, сложенной на крепкие дубовые балки, тоже не был разрушен. Только осыпался один из углов, да просела крыша над ним. С самого утра по приезду мы заняли целый, не пострадавший угол в доме и мужики сразу принялись приводить жилище в порядок — они останутся жить в нем…

Тогда, выезжая из столицы, я и подумать не могла, что эти дни в дороге окажутся одними из самых лучших за последние годы. Правда, первое время я сильно уставала. Но разговоры в дороге, когда ехали шагом, вечера у костра… для меня это стало каким-то новым знанием о жизни, новым опытом. Мы со стражниками сдружились. Я так это понимала. Уж про меня-то такое можно было сказать точно. Я узнавала их ближе и чувствовала сейчас не только уважение к их воинству, но и доброе тепло в душе для каждого из них. Хотелось вкусно накормить их, а больше всего хотелось сделать все, чтобы они вернулись домой живыми.

Сидеть без дела, просто глядя, как кругом походного котла суетятся мужики, было бы для меня диковато. Их дело костер развести да воды натаскать. Так что я сразу вызвалась кормить отряд. Все же одно дело просто каша с мясом, другое — приправленная еще и вяленым лучком и травками, да щедро заправленная топленым маслом. Про то, чтобы взять с собой нужные приправы, мне напомнил Мастер.

В первый же вечер я взялась кашеварить, только сразу попросила, чтобы не злили меня — готовка будет не годна для еды. Почему оно было так, я и сама не понимала. Но дед был прав — в те разы у меня не было доварено мясо, подгорел лук, а один раз я не посолила еду. Будто куда-то уходило даже простое бабское умение, а не то что дар фэйри.

Так что меня старались не злить, а наоборот — всеми силами задобрить и рассмешить. Я и смеялась… все смеялись над байками из жизни или воинской службы, которые вспоминались парнями. В отряде были только бессемейные, как я узнала потом. Слишком опасной виделась начальству цель нашего похода. И мужей, отвечающих за семью, в него не взяли. Меня вот послали, но обиды на это не было — я задолжала, и этот долг нужно было выплатить. Еще я знала, что случись что со мной — Зорян не останется один — без крыши над головой и куска хлеба. Его вырастят и достойно воспитают. Кроме того, сама цель нашего похода была мне интересна. Я была уверена, что справлюсь с порученным мне делом.

Вечера возле костра со смешками, прибаутками да разговорами и примирили меня с Тарусом. Он и смеялся со всеми, и в свою очередь вспоминал что-то, а главное — рассказал нам о Маяках все, что знал сам, не утаивая ни слова.

— Место там, — говорил он, — нежилое из-за скудной земли и постоянных ветров. Высоченные скалы обрываются вниз, не давая даже подступиться к воде. Вот потому-то, имея выход к морю, наше государство не имеет своего флота. Но имеет обязательства по договору с морскими державами — свет наших маяков должен упреждать проходящие мимо корабли об опасных скалах. За это в нашу казну поступает плата золотом.

Все сталось больше пяти лет назад из-за страшной морской бури. Морская вода захлестывала даже стены маяков. Ветер едва не снес надежные, построенные с двойным запасом прочности постройки. Что случилось тогда с людьми, не знает никто. Но очередная смена не нашла на месте ни живых, ни мертвых. А вот огонь в окнах маяка горел! Только свет его был не отраженным зеркалами светом костра, а холодным — голубоватым на вид… мертвым…

Люди, прибывшие на смену, ушли оттуда сразу же, переночевав в доме всего одну ночь. Они не забоялись — нет, но пережить еще раз такую ночь не захотели. Да и надобности в этом не было — маяки светили…

Мы все сидели в глухом лесу у костра, который уже потух. Большая куча слегка подернутых чернотой углей еще давала видеть лица сидевших кружком стражников. Я во все глаза глядела на ведуна — на тяжело поникшие плечи, длинноватый прямой нос, тоскливый взгляд на затухающие угли… и то, что я видела на его лице сейчас… За это я простила ему все его дурные нападки на меня, дурные слова, дурные взгляды… Просто поняла вдруг, что он всем своим сердцем болел за друзей… очевидно не единожды теряя их. Может, и на этих маяках пропал кто-то дорогой ему. А сейчас он болеет за Юраса, болеет потому, что у него, похоже, никого дороже этих друзей и не было на свете. Вот и защищал их, как понимал это и как мог…