Таша

— Прежде всего спасите брата…

— Как скажешь…

Так и не подняв тяжелых век, я уплывала в спокойный сон. Губы растягивались в улыбке — мою маму тоже звали Славна.

Глава 7

Жить в лесу я не привыкла. Родилась в степи и росла, никуда до недавнего времени не отъезжая из родного дома. У нас там широкий простор, небо высокое, с громадами облаков… То выбеленное страшной, иссушающей жарой с середины лета, то низкое — затянутое тяжелыми серыми тучами.

В степной балке, где пряталось наше село, росли, конечно, деревья, выносливые к страшному зимнему холоду, утомляющей летней жаре да сильным ветрам — приземистые яблони с мощными стволами, распластанная по земле айва с мелкими кислыми плодами. Крепкие ягодные кустарники — и дикие и выведенные людским умением. По высокому краю балки курчавились гнутые, замученные постоянными ветрами кустики с вытянутыми в одну сторону стволами.

Здесь же, в лесу, небо скрывалось за высоченной могучей порослью, названия которой я зачастую раньше и не знала. Когда уже смогла вставать и ходить, мне разрешили гулять в лесу около дома. Ведун сказал, чтобы я не боялась — тут чужих не бывает. Но мне не очень верилось — они и тех, кто деда убил, не ждали к себе. Поэтому я прогуливалась только по окраине леса и так, чтобы не упускать из виду большую усадьбу, в которой меня поселили.

Почему я вдруг стала бояться за себя и за дочку? Причина была — разом ведь все навалилось… Жила себе и жила, а тут… покойники эти. Душу тянут, выворачивают наизнанку страшной жалостью к их судьбе.

И это непонятное мужское внимание… что ж раньше не видел никто в нашем селе, что я «солнышко ясное», «девочка нежная», «краса желанная»? Что ж он не видел этого во мне, не хотел меня, пока сама не напросилась? Крутилось в голове что-то, не давало покоя. Будто вот-вот вспомню что-то важное и тогда пойму все. Мучила, мучила голову, а понять ничего не получалось.

Еще и это знание про степняков, про страшные жертвы… Почему-то сразу всплывали мысли про маму. Про то, как она иногда уходила далеко в степь, на целый день. А вечером возвращалась тихая, с опухшим от слез лицом. Тогда спать ложилась со мной, обнимала всю ночь, гладила по голове. Я, пока маленькая была, просто радовалась этому. Когда подросла, уже со страхом ждала ее из степи, сильно переживала, беспокоилась. Понимала уже, что плохо ей, что нужно не меня, а ее обнимать и жалеть, что я и делала. И по непролазной грязи, и по дождю с ветром, и снежной зимой ее тянуло туда. Не так часто, всего раз-два в оборот луны, но шла же… Ходила туда сколько я ее помнила, и в тот раз тоже — когда закружил, завел ее внезапно налетевший буран.

Я многого не понимала, не знала, а мне не спешили объяснить и рассказать — что я теперь такое, чего ждать мне, какое умение вселил в меня Строжище? И сколько еще будут рвать мне душу мертвецы, что нашли дорогу в мою голову? Что не упокоенных душ у больших поселений больше, это я уже поняла. Как и то, что я нужна почти всем им.

У каждого была своя причина, по которой они не могли спокойно перейти на ту сторону, где ждали их умершие раньше родичи. А хотел туда каждый, и во мне ясно видел помощницу в этом. Так оно и было — я помогла тому горбоносому мужику, потом спасла от незаслуженного наказания брата погибшего парня, а заодно и их мать от страшной смерти с горя. Даже ценой своей рвущейся от жалости души я готова была им помогать. Хоть и сильно болела потом. Но не сейчас готова, когда подозревала, что вместе со мной болеет и дочка.

Как спасти, защитить ее от этого? Мне не научили, но увезли сюда, где не звучат крики о помощи в моей голове. Где не схватят степняки и не привяжут нас с дочкой к злому идолу. Меня убрали, отгородили от людей. Даже стражники, что сторожили меня, были незнакомые и близко не подходили, не заговаривали. Только следили неусыпно. Я подозревала — кроме того, что я боюсь всего, что сталось со мной, боятся и меня. Или за меня… хотя скорее всего — первое.

Потому я и сама сторожилась, далеко не уходила, хотя мне и не запрещали. Говорила только со Славной, и ждала. Ждала уже целых три седьмицы. За это время заметила, что у меня обозначился небольшой материнский животик, налилась и потяжелела маленькая до этого грудь. От того, что кормили меня вкусно и сытно, я слегка округлилась и посвежела. Славна намывала меня в новом для меня месте — бане, и хвалила:

— Вот это дело, это уже хоть что-то. А то каждая косточка на виду…

Даже волосы отливали сейчас не тусклой ржавчиной, а яркой осенней рыжиной с примесью золота надо лбом. Словно и правда поцеловало меня солнце, упал на косы его кусочек и задержался там… надолго ли?

Уже совсем потеплело. Я ходила по двору усадьбы в светлой юбке с вышитым фартуком и простой белой сорочке, даже не накинув поверх легкую душегрею. Еще когда поселилась здесь, сразу перебрала все свои пожитки и отложила в сторону темную и цветную одежду — душа не лежала. Привела в порядок светлые сорочки и юбки, платье и фартуки, их и надевала. Глядя на то, как часто я стираю свои одежки, Славна принесла и отдала мне кое-что из того, что стало мало ей или надоело. Я перешила подарки на себя и теперь одевалась только в светлое. Это стало одной из немногих доступных мне малых радостей.

Про Славну я знала мало. Женщина не называла это место своим домом, хотя и вела себя в нем, как хозяйка.

Однажды днем к усадьбе подъехал целый воинский отряд. Правда, в нем были не только воины. На светлой кобылке, смешно задирая стремена вперед и в стороны, трусил странный мужик — одетый в просторную одежду, с жидкими волосами и бородкой. А еще, похоже, сильно уставший или больной.

Рядом с ним, на красивом гнедом жеребце ехал почти такой же старый человек. Но этот смотрелся орлом, хоть и был невысок и сухощав — в воинской справе, которую носит стража, с пристегнутой к поясу саблей, коротко стриженый и гладко выбритый.

Мы как раз вышли во двор и встретили старших, как положено — с поклоном. Деды оставили лошадей, чтобы за ними доглядели молодые и подошли к нам со Славной. За ними шел высокий худой воин приятного вида — с карими глазами и длинноватым ровным носом. Уже не юноша, но еще и не достигший среднего возраста.

Подходя, все трое смотрели на меня. Деды — с интересом, а тот, что моложе — остро, недобро. А я вдруг узнала его и сердце замерло — видела его в наше селе. Этот был в том же отряде стражи, что и он. Был его соратником, а может и другом… точно знал о нем — где он, что с ним, выжил ли? Я дернулась к нему и не знаю, что он увидел на моем лице — ожидание или надежду, а может — радость? Сама не знаю, что нашло на меня, только взгляд его не то, что бы потеплел, но уже не пугал так сильно.

И тут старик-стражник ляпнул, сразу перестав мне нравиться:

— Так это ты, краса, с мертвяками разговоры разговариваешь?

Как по живому полоснуло обидой — это он так про маму мою, про бабушек? Про парня, болевшего душой за родню? Про того мужика, что хуторян о медведе упредил? Про того же Строга, что под лед кинулся, чтобы своей силой вражьих идолов не кормить? У меня лицо перекосило, и не смолчала, не смогла:

— Вы бы постарались выбирать слова. Вам бы пора уже с большим уважением говорить о них.

Дедок задохнулся от смеха, ударил руками по своим бокам.

— Ай, умница! Уже за своих их держишь, заступаешься? А мне пора уже задуматься, говоришь? Сбрехал Гнат, никакая ты не забитая! И не тихоня! Ох-хо-хо…

Отсмеялся и по-хозяйски позвал в дом тех, кого посчитал нужным звать — меня, высокого воина, старичка в балахоне и еще одного из приехавших — самого молчаливого и спокойного с виду. Чем-то он похож был на высокого, только одет иначе — не как воин и годами постарше. Светлые внимательные глаза быстро обежали все вокруг и меня с ног до головы. Глядел ровно и прямо, и я поняла, что, если что, то его следует бояться в первую очередь.

Мы расселись за столом, и веселый дед вынул из кармана коробочку и дунул в нее. Оттуда пылью сыпонула мелкая мошка и разлетелась в стороны. Я возмущенно замахала руками, а он тихо рыкнул, уже не веселясь: